Издали Шеллен видел, как после обыска один из вахмистров сходил за мешком, еще раз брезгливо вытряс его, похлопал о камни, после чего полицейские вместе с охранниками надели мешок на голову и плечи убитого. Перекурив, немцы подняли труп и отнесли к ближайшему ряду мертвецов.
Позже, во время перекура Алекс подошел к знакомому «хорьку».
— Кто это был? Он походил на сумасшедшего.
— Так и есть, — ответил пожилой солдат. — Звонарь Фрауэнкирхе. Говорят, он бродил здесь уже неделю, в основном по ночам.
— А что было в мешке?
— Кости.
— Кости? — поразился Алекс.
— Человеческие кости, — охранник отбросил докуренную сигарету. — Псих, что с него взять. Таких теперь хватает.
Вечером в лагере их ждал сюрприз в образе молодого армейского капеллана из американской армии. Его прислали по коллективной просьбе отряда Гловера, основанной на том из пунктов Женевской конвенции, который обязывал содержавшую пленных сторону обеспечивать им возможность отправления религиозных потребностей. Правда, численность отряда далеко недотягивала до батальонной и формально ни капеллан, ни пастор ему не полагались, но немцы, приняв во внимание род работ, выполняемых военнопленными, дали свое разрешение. А поскольку свободного английского священника в шталаге люфт IV не нашлось, прислали американца.
Пока личный состав был на работе, капеллан, которого звали Колин Борроуз, прибрался в одном из свободных и достаточно просторных помещений бывшего склада. С помощью двух человек, оставленных в лагере для плотницких работ, заделал фанерой дыры в разбитых окнах, натаскал ящиков и досок, соорудив из них скамейки для прихожан, после чего развернул свой походный алтарь, умещавшийся в большом ящике.
После ужина, невзирая на усталость и многоконфессиональность, здесь собрался весь отряд до единого человека. Свою проповедь — а по случайному стечению обстоятельств, этот день как раз был воскресеньем — Борроуз начал с «Реквиема»:
Вечный покой даруй им, Господи,
И вечный свет пусть им светит…
— За кого мы только что молились, святой отец? — спросил кто-то из присутствующих, как только воцарилась тишина.
— За всех павших на этой войне, братья.
— А вы видели Дрезден после 14 числа?… И как вы к этому отнеслись?
Не успев начаться, проповедь трансформировалась в дискуссию. Борроуз никого не перебивал, стремясь выслушать мнение каждого. Однажды слово взял немолодой уже офицер. Он был военным медиком и в отряде Гловера, кроме прочего, исполнял фельдшерские функции. Звали его Эльвегер.
— Я был свидетелем расстрела двух немецких диверсантов, святой отец. В Бельгии. Они были одеты в форму бельгийских железнодорожников. Таким способом нацисты захватывали мосты через Маас. Так вот, их вина ни у кого из нас не вызывала ни малейшего сомнения, хотя в тот, начальный период войны у нас не было еще ни злости, ни особой усталости. Мы ведь не знали, что впереди Дюнкерк, горящие Лондон и Ковентри, и не испытывали никакой ненависти к тем двоим. Мы понимали, что диверсанты и шпионы выполняли приказы своего командования, но мы также понимали, что, попадая в плен, они подлежали уничтожению. Таковы были правила. Максимум, что сделали бы те двое немцев, не будь они схвачены, — это убили бы нескольких солдат, предотвращая взрыв заминированного моста. Солдат, я подчеркиваю. А теперь скажите, святой отец, мы, убивая тысячи детей и женщин, подкрадываясь к спящему городу ночью, мы не нарушаем неких правил, не прописанных в конвенциях?
Произошел небольшой шум. Эльвегер поднял руку, давая понять, что еще не кончил.
— Мы не переодеваемся во вражескую униформу, продолжил он. — Нам это не нужно. Это позволяет нам ощущать себя честными воинами, в правилах ведь не сказано, что нельзя бомбить город без предупреждения. Только не говорите мне, что Гитлер начал первым. Разоблачение вражеского диверсанта ведь не дает законного основания послать в ответ своего. И еще, если вы, святой отец, станете ссылаться на Библию, прошу вас не упоминать о Содоме, Гоморре, Потопе и других подобных событиях. Если Бог и присвоил себе право карать, то мы не должны оправдывать свои действия, сравнивая их с божественными деяниями.
Шум усилился. Многие не были согласны с такой постановкой вопроса, хотя большинство молчало, ожидая, что ответит на него капеллан.
— Вы правы, — произнес Борроуз, когда шум стих. — Библия не билль о правах, и в ней не следует искать оправданий нашим поступкам. Вы знаете, что католическая церковь осуждает бомбардировки городских кварталов, точно так же, как осуждает это и церковь англиканская. Но у нас не крестовый поход против альбигойской ереси, и войну ведет не церковь. А вот насчет правил и того, что в них нет запретов бомбить города ночью и без предупреждения, вы очень ошибаетесь. Такие статьи есть в Гаагской конвенции, и они нарушены обеими сторонами.
— Скажите прямо, святой отец — это убийство? — спросил кто-то весьма раздраженным тоном.
Борроуз пришел в некоторое замешательство, но все же ответил:
— Если командование, отдающее приказы, не знает реальной картины, то это ошибка, если же знает — преступление.
Снова поднялся шум.
— Послушайте, джентльмены, — слово взял поднявшийся Макс Гловер, — а вам не кажется, что, находясь в плену, на вражеской территории, нам не приличествует разводить диспуты на подобные темы? Святой отец, и вам не следует отвечать на вопросы, несвойственные военнослужащему. Я, как и многие, у кого в груди человеческое сердце, а не чугунная болванка, сожалею о гибели мирных жителей, но давайте не будем строить из себя святош. Мы все здесь нуждаемся в пасторском слове и менее всего в разного рода разборках. — Гловер покрутил головой, выискивая кого-то среди присутствующих. — Среди нас, святой отец, находится один человек, которому больнее всего смотреть на все, что происходит сейчас с Германией. Я говорю об уроженце города Дрездена флаинг офицере Алексе Шеллене, за несколько лет до войны эмигрировавшего из захваченной Гитлером страны в Англию. Я прошу вас, святой отец, прочтите для него проповедь в утешение, чтобы поддержать этого молодого парня, честно выполнявшего свой воинский долг. Всем, кому это не интересно, предлагаю тихо удалиться.
Наступила полная тишина.
— Да-да, вы очень хорошо сказали, и я готов, — молодой капеллан, казалось, сам воспрял духом, — только скажите, пожалуйста, какого вероисповедания этот офицер?
Алексу пришлось встать. Ему было неловко, но одобрительный гул голосов поддержал предложение Гловера.
— Мне стыдно сказать, святой отец, но я неверующий, — честно признался он.
Колина Борроуза это признание нисколько не смутило. Он привык встречать неверующих и даже атеистов за годы этой войны, находясь на которой, видел свою роль не в миссионерстве, а в соучастии. Повинуясь велению возвещать Евангелие всем людям, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, он хорошо понимал, что вера есть личный акт — свободный ответ человека на инициативу открывающего Себя Бога. Он понимающе улыбнулся:
