Алекс знал, что ровно через семь дней после той ночи Хемниц был разрушен, и, значит, все оказалось напрасным. В мире ничего существенным образом не изменилось. И это было бы верно, если бы его поступок… нет, не поступок, а бунт, восстание против несправедливости, так и остался бы никому не известным. Так, может, в этом все дело? Разорвав цепи долга, присяги, боевого братства, государственной морали, общественных мнений — все эти сковывающие путы, заставляющие человека воспринимать им же сотворенное мировое зло как нечто неизбежное, данное свыше силою обстоятельств, чему не только нельзя противостоять, но против чего невозможно и помыслить, — он, Алекс Шеллен, своими действиями явил пример истинной свободы, назвав преступление преступлением, даже когда оно, это преступление, совершается его собственной страной во имя высших целей. Он не достиг желаемого результата, так пусть же хотя бы узнают, что он сделал такую попытку. В самом этом факте заключен огромный смысл. И пусть говорят, что он встал на сторону Сатаны и повернул меч против Бога. Но, ради всего святого, вдумайтесь почему!
Он хотел перечесть написанное, чтобы что-то подправить, но не смог. У него была еще возможность уничтожить свои признания — в шкафу он нашел потертый коробок с единственной спичкой, но он не сделал и этого. Было далеко за полночь, когда он постучал в дверь, призывая кого-нибудь из охраны.
— Прочтите это, — сказал майор, положив перед Алексом стопку листов с его показаниями, перепечатанными на пишущей машинке. — Все ли верно? Не хотите ли вы что-то исправить? — Он встал и отошел к окну. — Читайте, читайте, я не тороплю вас.
Алекс просмотрел листы — теперь их было только четырнадцать.
— Все верно, сэр. Немного коряво, но по существу мне нечего исправить.
— В таком случае подпишите каждый лист и поставьте дату — сегодня 4 декабря.
Майор собрал листы и спрятал их в папку.
— Сегодня вас передадут другому следователю, — сказал он. — Не думаю, что его затруднит поиск доказательств, подтверждающих ваши показания, тем более что мы уже разыскали газету, о которой вы здесь пишете. Все сходится. И все же один вопрос напоследок: вы сожалеете о том, что сделали?
— Нет, теперь я не сожалею даже о том, что обстоятельства вынудили сделать это именно меня, — ответил Алекс.
* * *
В рабочем кабинете в квартире премьер-министра на старинной и тихой Даунинг-стрит, в доме номер 10, сложенном когда-то из желтого кирпича, но ставшим от лондонской сажи и времени черным, в креслах напротив камина расположились два джентльмена. Сам Клемент Ричард Эттли в отличие от своего тучного предшественника был напрочь лишен каких-либо признаков внешнего (да, пожалуй, и внутреннего тоже) аристократизма. В свои шестьдесят два года он походил на тертого лидера шахтерского профсоюза или на крепкого фермера-конезаводчика, но менее всего на первого министра Короны. Его собеседник, шестидесятилетний Уильям Аллен Джоуит, назначенный Георгом VI на пост лорда-канцлера на следующий день после утверждения Эттли премьером, напротив, являл собой представителя высшего общества. Худощавый, с тонкими запястьями и пальцами пианиста, он сидел, артистично закинув ногу на ногу, обхватив колено сомкнутыми в замок руками и смотрел на огонь. Они обсуждали недавнее назначение нового министра юстиции сэра Хартлея Шоукросса на пост Главного обвинителя Нюрнбергского трибунала от Великобритании.
— Ну что ж, Аллен, нам осталось еще завершить процессы против наших доморощенных изменников, — сказал премьер-министр, подводя черту под их неспешной беседой. — Желательно разделаться с ними еще в этом году. Насколько я знаю, все следственные действия, проводимые МИ-5 по двум делам, уже закончены.
— Вы имеете в виду Джона Амери и… этого гнусавого Джойса, прозванного Лордом Гав-Гавом? Они оба сейчас в Уондсвордской тюрьме. Но предупреждаю — с Уильямом Джойсом будут некоторые проблемы, связанные с его гражданством.
— Я знаю. Но есть ведь еще один.
— Теодор Шурч? — припомнил Джоуит. — Трибунал, заседавший в Челси, в штаб-квартире герцога Йоркского, еще в сентябре признал этого выродка виновным по десяти пунктам обвинений: девять — предательство и один — дезертирство. Сейчас он, если не ошибаюсь, в Пентонвилле. Итого — трое. Обвинение двух первых я думаю поручить заботам барона Шоукросса. Это не займет много времени, так что он справится в перерывах нюрнбергских заседаний. Процессы проведем в окружном суде на Боу-стрит, который не пострадал при бомбардировках. Что до Шурча, то его, как солдата-дезертира, можно повесить с гораздо меньшими хлопотами по приговору Генерального военного трибунала.
— Согласен, — сказал Эттли, — но, говоря еще об одном, я подразумевал вовсе не подонка Шурча.
Джоуит оторвал взгляд от пламени и повернул голову:
— Ах да! Есть же еще некий летчик. Буквально вчера я получил копию его показаний от маршала Дугласа.
— Вот-вот. Как раз о нем я и хотел поговорить с вами. Это немец Алекс Шеллен, получивший вместе со своим отцом вид на жительство и статус эмигранта в тридцать четвертом году. — Премьер-министр встал и, слегка прихрамывая — последствия ранения при Эль-Ханахе во время Месопотамской кампании, — прошелся по мягкому ковру кабинета. — Это особый случай, Аллен. В отличие от той троицы, с летчиком возможны нежелательные резонансы. Вы ведь знаете настрой наших духовников и части прессы. Откровенно говоря, я даже в некоторой растерянности: публичный процесс над Шелленом нам сейчас очень некстати.
— Понимаю, — согласился Джоуит.
— Самое паршивое в том, что следователи из МИ-5 пока не выявили за ним никаких иных преступных действий, кроме помощи немецкой ПВО во время нашего воздушного налета на Хемниц в конце марта. По большому счету, мы можем предъявить ему только это, и я уже вижу, как защита, вдохновленная святыми отцами, примется делать из него спасителя безвинных женщин и детей.
— Однако обвинение в измене королю им не опровергнуть при всем желании, — заметил лорд-канцлер.
— В том-то и казус, Аллен. Все, включая доктора Белла и архиепископа Кентерберийского, навряд ли усомнятся в том, что этого немца все равно вздернут. Процесс будет использован духовниками и их союзниками вовсе не во имя его спасения, а для обвинения действий кабинета сэра Черчилля и командования наших ВВС в терроризме против мирного населения рейха. В этом главное. Шеллен — лишь удобный предлог возобновить пакостную кампанию против нашей армии и руководства, и они его не упустят. А что до личной судьбы предателя, то я больше чем уверен — сама по себе она малоинтересна его будущим защитникам.
Возникла пауза, вызванная обдумыванием обрисованной проблемы. Эттли, как и Джоуит, оба активно работали в предыдущем правительстве и не могли просто так откреститься от принятых им в годы войны решений. Ричард Эттли, как лорд-хранитель печати, до сорок второго года был членом коалиционного кабинета Черчилля, а после — вице-премьером. Уильям Джоуит — бывший генеральный поверенный того же коалиционного кабинета. Оба прекрасно понимали, что штаб бомбардировочного командования Королевских ВВС не имел возможности принять доктрину воздушной войны, основанную на ковровых бомбардировках вражеских городов, без самого детального согласования ее с кабинетом. Слова сэра Харриса о его намерении «выбомбить Германию из войны» целиком и полностью отражали тогдашнее мнение премьер-министра (как бы ни хотел он теперь от этого мнения отречься). Истинный же смысл этих слов стал более или менее понятен рядовым англичанам только весной сорок пятого. И Эттли, и Джоуит хорошо помнили речь Ричарда Стоукса
[25]
, произнесенную им в палате общин, в которой он назвал Дрезден «вечным пятном позора британского правительства». А его слова: «Британцы — народ, который не ведал, что творится от его имени», — неприятно задели тогда очень многих.
