Один знаменосец держит нижний конец древка, другой — поддерживает флаг с противоположной стороны. Тот, что держит древко, — штурмбаннфюрер Якоб Гримингер — бессменный знаменосец блютфане. На его груди блестит бляха с орлом. По обе стороны от него замер эскорт из двух офицеров с обнаженными и опущенными вниз клинками длинных шпаг. Время от времени от стен, вдоль которых стоят кандидаты, отделяются шесть человек, по три от каждой шеренги. Они уже без головных уборов. Подойдя к флагу с двух сторон, они кладут на его древко левую руку, подняв при этом ладонь правой, согнутой в локте руки, вверх. Когда шесть двуперстий занимают необходимое для принесения торжественной клятвы положение, барабаны резко смолкают. Через две секунды после наступления тишины не всегда стройный хор из шести волнующихся голосов произносит:
«Клянусь тебе, Адольф Гитлер,
Тебе — фюреру и канцлеру германского рейха,
Быть верным и храбрым.
Я торжественно обещаю тебе и назначенным тобою начальникам
Хранить послушание до самой смерти,
И да поможет мне бог».
Как только смолкает последнее слово, барабанная дробь возобновляется и шестерка, сделав шаг назад, поворачивается кругом. Вернувшись на свои места, они надевают шлемы, которые держали их товарищи, а тем временем уже следующая партия направляется к флагу для принятия присяги. При этом те, кто держал факелы, передают их соседям.
Вилли Юлинг стоял в числе этих двух сотен молодых людей. Он не раз принимал участие в церемониях с флагами и барабанами. В орденсбурге подъемом флага начиналось каждое утро, а кличем «Heil Hitler!» — каждый первый урок нового дня. Но всё это не могло сравниться с происходящим теперь. Во-первых, потому, что через несколько минут его жизнь фактически уже не будет ему принадлежать. Во-вторых, потому, что завтра он наденет на правое плечо погон нижнего чина СС, а в его правой петлице появятся две серебристые руны «зиг», эти пронзающие души и сердца молнии, и каждый будет знать, что перед ним член самой могущественной в мире организации. С погоном и рунами, в фуражке с мертвой головой на околыше, он через несколько дней приедет домой, чтобы уже через неделю отправиться в Бад Тельц — школу офицеров СС.
Его трясло мелкой дрожью, как, впрочем, и всех стоящих рядом. Прежде всего от холода. Ветер внутрь двора почти не проникал, однако долгая неподвижность и легкая не по сезону униформа сделали свое дело. Но в дрожи была и нервная составляющая. К тому же он всё время боялся от волнения перепутать слова клятвы, хотя она и была, пожалуй, самой короткой из всех клятв в рейхе.
Но всё прошло хорошо. Его шестерка — двадцатая по счету, — чеканя шаг, подошла к флагу, произнесла необходимые слова и так же четко вернулась на место. Фамилии новых эсэсманов были тут же внесены в список принявших присягу одним из членов комиссии. Он стоял у входа в западную башню и делал отметки в специальном журнале. После этого напряжение немного спало, и Вилли с нетерпением ждал, когда пройдут оставшиеся тринадцать шестерок. На это ушло еще сорок минут.
После того как последние шесть душ, тел и сердец были вручены фюреру, барабаны смолкли, флаг был переведен в вертикальное положение и в сопровождении эскорта отправлен к восточной стене. Затем с довольно долгой речью выступил Гиммлер. Он говорил напыщенно и парадно. Его речь касалась в основном того, что надо, не оглядываясь ни на что, верить. Причем только фюреру, и никому другому. «Вера — священное слово. Поэтому его не стоит употреблять всуе. Она должна быть так же естественна для вас, как и чистый воздух, которым вы дышите…»
Много слов было сказано и о чести: «Свободному человеку нужна честь. Ваша честь в том, какими вы видите себя сами. Благороден мужественный. Благоролен тот, кто бескорыстен и честен…» О долге: «Долг — это суровый труд, пока он не исполнен. Долг — это радость и ликование, когда вы сделали всё, что смогли. Долг — это чувство ответственности. Долг — это то, чего требуют от нас семья, нация и государство…» О крови и предках: «В нашей крови мы несем священное наследие отцов и пращуров. Мы не знаем их, бесконечной чередой уходящих во тьму ушедших веков. Но все они живут в нас и благодаря нашей крови живут вместе с нами в наших сегодняшних делах…» Говорил он о боге и дьяволе, природе и отечестве, мужественном немецком солдате и подлом и коварном враге. Всё это продолжалось в стиле перечисления бесконечных девизов и лозунгов. Но присутствующие не ощущали перебора. Все были подготовлены предшествующим ритуалом к восприятию именно такой тирады без конкретики текущего момента и сегодняшних задач. Закончил рейхсфюрер словами: «Эсэсовцы, всегда помните девиз, выбитый на пряжках ваших ремней: „Моя честь — это моя верность!“
Когда он внезапно замолчал, после некоторого замешательства вдруг раздалась команда, которую Юлинг не сразу понял, и в ночное небо Вестфалии из колодца Вевельсбургского замка взлетело троекратное «Зиг хайль!». Две с половиной сотни рук взметнулись вверх, после чего, сказав что-то своей свите, Гиммлер прошел, слегка сутулясь, вдоль двора и исчез за поспешно распахнутыми перед ним дверями западной башни. За ним проследовали группенфюреры свиты и гости. Мгновенно осветилось полтора десятка окон, и двор залил уютный свет. Факелы были потушены в стоящих у стены ведрах с водой, и бывшие анвартеры гурьбой устремились к двери. Начиналась уже не столь официозная часть сегодняшнего торжественного дня.
Большая столовая, сплошь заставленная длинными столами, быстро заполнялась. Вдоль столов стояли такие же длинные скамьи, и только к столу, предназначенному для руководства, были приставлены стулья с высокими спинками в готическом стиле. Центральную часть спинок обтягивала темная кожа с большими орлами и статичной свастикой, не повернутой на угол, а покоящейся на одной из своих сторон. Невысокий беленый потолок пересекали мощные деревянные балки почти черного цвета. Сверху свисало несколько кованых люстр. Вдоль стен и в простенках между окнами располагались светильники из такого же кованого железа.
Когда озябшие молодые эсэсовцы, еще продолжавшие потирать окоченевшие руки, заняли свои места, появились офицеры. Их было немного, не более десятка. Гиммлер с большей частью присутствовавших во дворе гостей в застолье участия не принимал. Он вообще не был сторонником таких мероприятий и, в отличие, например, от Геринга, никогда не использовал свой замок для личных увеселений. Возможно, он уже проводил в каком-нибудь мрачном зале совещание, больше напоминавшее спиритический сеанс, или уехал вместе с кровавым флагом и своей свитой в Падерборн, чтобы вылететь оттуда в Мюнхен.
Поздравив еще раз вновь избранных членов организации, уже от себя лично и от персонала гарнизона, заместитель коменданта замка провозгласил тост за фюрера, и после дружного «Хайль!» первые шестнадцать литров спиртного исчезли в двухстах с небольшим глотках присутствующих, выстроившихся вдоль столов. Потом все сели, и помещение наполнилось обычным шумом, характерным в таких случаях. Затем еще два раза пили стоя, после чего начальство покинуло пир, отправившись в другое место, возможно, с более изысканной закуской. Оставшись одни, эсэсманы минут через пятнадцать почти всё съели и выпили (не очень их побаловали) и, окончательно разогревшись, отправились на свежий воздух — помещения замка были хорошо натоплены. Разбившись на группки, они бродили по двору, курили, а узнав, что открыта дверь, ведущая на западную башню, многие устремились туда. Поднялся наверх и Юлинг.
