— Есть у вас какие-нибудь свежие мысли?
— Вы знаете, есть…
В это время они услышали шаги и в дверь постучали условным стуком.
— Это Юлинг, — сказал Ротманн и пошел открывать.
Это действительно был Юлинг. Войдя, он поздоровался и отнес на кухню довольно большой сверток.
— Там еще кое-какие продукты, причем капусты среди них нет. Я проверил, — сказал он, вернувшись.
— Большое спасибо.
— А теперь новости. — Юлинг уселся прямо на кровать и достал из кармана конверт. — Я тоже получил письмо. Буквально полчаса назад. Это ответ на мой запрос по поводу Гельмута Формана и его отца.
— Конечно, всё подтверждается, — произнес Ротманн стоя в дверях и разминая в пальцах сигарету.
— Да нет. Не всё. И даже очень не всё!
Ротманн выругался и вернулся на свое прежнее место на кресле.
— Опять сюрпризы.
— Во-первых, здесь говорится, что Гельмут Форман сменил фамилию на Баер, — Юлинг посмотрел поочередно на обоих собеседников, — а во-вторых, он был-таки принят в ряды СС в ноябре 1940 года. Каково!
— Что же это означает? — поинтересовался Ротманн.
— Подожди, Отто. В конце того же сорокового года его призвали в вермахт. Тогда, как ты помнишь, еще была такая практика. Несколько месяцев в армейском учебном лагере, и новобранец возвращался полноправным солдатом СС. Так вот. Пока он был там, вдруг выясняется, что родословная не обеспечивает нашему Гельмуту необходимой чистоты крови. Нашли какие-то бумаги, и оказалось, что он, благодаря своим предкам, из второй, фалической, группы слетает сразу в четвертую. Избыток альпийской крови, черт бы побрал этих профессоров! Но это было начало сорок первого года. Все строгости продолжали соблюдать. В итоге Гельмута вычеркивают из СС и оставляют в армии, где он попадает в пехоту, и в сорок третьем году сам Гюнтер фон Клюге вешает ему на шею Рыцарский крест. Так что с 1941 года всё более или менее совпадает с его словами и солдатской книжкой. Что же до членства в СС, то эти записи могли просто вымарать из его личных документов, сохранив только в досье. Вот теперь всё.
— Значит, он тебя обманывал, — начал размышлять вслух Ротманн. — Но зачем? Чего ему было бояться или стыдиться? Он честный солдат в крестах и ранах. Многие из нашей конторы должны бы таким честь отдавать на улице. Что-то тут не то.
— Позвольте мне, господа. — Антон уже давно ерзал на своем краю кровати.
— Разумеется, — сказал Ротманн.
— Несколько минут назад вы спросили меня, господин штурмбаннфюрер…
— Зовите меня просто Ротманн, — махнул тот рукой.
— Хорошо. Так вот, вы спросили, нет ли у меня новых соображений. И сейчас я хочу рассказать вам о своем предположении или, если хотите, о новой гипотезе. «Гипотеза релаксаций» — так я ее назвал.
— Что ж, давайте сюда вашу гипотезу, — снова посмотрев на часы и откинувшись на спинку кресла, сказал Ротманн и закрыл глаза.
— Суть ее проста, — начал Антон. — Те деформации, что происходят в прошлом ваших знакомых, не остаются навсегда. Так же как рябь на воде от дернувшегося поплавка, они через некоторое время могут исчезать. Наступает релаксация. Всё постепенно возвращается на прежнее место, и все, кто был связан с этими людьми, тоже ничего не замечают. Таким образом след небольших возмущений, не вызвавших каких-то необратимых разрушений, со временем пропадает. И если мои предположения верны, то ваш Гельмут при новой встрече расскажет вам уже другую историю.
— Вы полагаете, есть смысл с ним снова встретиться?
— Конечно! Было бы интересно узнать, прав я или нет. Только учтите, что, поскольку его прошлое, если можно так выразиться, еще плывет, нужно быть готовым к некоторым моментам.
— Каким еще моментам?
— Ну, во-первых, он может ничего уже не знать о вашей последней встрече. Или помнить ее иначе. А во-вторых, вы и вовсе можете не обнаружить его по тому адресу в Киле. Хотя это только мои предположения.
— Что же получается, — вмешался Ротманн, — значит, и письмо, полученное мною от брата, может в один прекрасный момент исчезнуть? Как будто его и не было?
— Не знаю. Я уже ломал над этим голову. Релаксация может коснуться не всех деформаций. Может пройти не в полной мере. На некоторые из них может потребоваться гораздо больше времени. Но, повторяю, это всё догадки.
Когда эсэсовцы уходили, Ротманн сказал:
— Раз в неделю к вам будет приходить одна женщина и приносить продукты. Для нее вы секретный агент гестапо, и ваше общение должно ограничиваться словами «здравствуйте», «спасибо» и «до свидания». Под вами никто не живет, но первый этаж заселен. От вас требуется соблюдать тишину, никогда не открывать шторы и даже не подходить к двери, если кто-нибудь постучит. Вам всё ясно?
— Да. А если ко мне вдруг перестанут приходить? И эта женщина и вы? И у меня кончатся продукты?
Эсэсовцы переглянулись.
— Голодайте. Вода у вас есть. И ждите. В конце концов, идет война, и все мы не знаем, что случится с нами через час.
Когда они ушли, Антон снова принялся обдумывать произошедшее с ним за последние дни. Потом он обследовал все закоулки своего нового пристанища, заглянув даже под кровать, после чего обшарил карманы одежды. В укороченной солдатской куртке типа фельдблузы он наткнулся на тот самый истрепанный клочок бумаги, который таскал до этого в заднем кармане своих джинсов. Антон лег на кровать и стал исследовать последнее, что осталось у него от личных вещей.
На бумажке черной гелевой ручкой был написан следующий текст: «2509228744 murwik». Почерк был, несомненно, его, хотя он и не помнил, когда мог сделать такую запись. «Пин-код и пароль, — решил Антон, — списал с какой-то интернет-карты». Иногда, когда на карточке, по коду и паролю которой Антон входил в Интернет, оставалось мало времени, он, чтобы не было нежелательного в ответственный момент обрыва связи, начинал работать под кодом и паролем другой, новой карты. А чтобы оставшиеся пятнадцать-двадцать минут не пропадали, он списывал данные с отложенной карточки на бумажку, собираясь использовать это время в другой раз. Так что с этим всё ясно.
Рассматривая этот обрывок прошлого, находящегося фактически в будущем, он вдруг подумал: «А что, если здесь зашифровано какое-то важное сообщение? Информации предназначенная для меня. Две четверки, например, очень напрашиваются на то, чтобы обозначать год, в который я попал. Тогда другие цифры могли бы быть…» Впрочем, все это чушь. Мистика. Он засунул бумажку обратно в нагрудный карман куртки и застегнул пуговицу. Лучше почитать книжку или попытаться найти что-нибудь вроде карандаша, чтобы записывать всё, что он сможет выудить из своей памяти о событиях последних месяцев войны.
Дни в новом жилище медленно следовали за днями, складываясь в недели. Они были однообразны и скучны. Вынужденное безделье в квартирке с задернутыми шторами, где не было даже радио, не говоря уж о чем-то большем, так замедляло ход времени, что оно порой совсем останавливалось. Хорошо, хоть с улицы доносился звук голосов, треньканье трамвая да изредка монотонный звон близкого колокола, заменявший Антону музыку.
