— Да как вам сказать… А вашему другу понравилось? — задал он наконец тот вопрос, ради которого и завел разговор о концерте.
Она остановилась.
— Я имею в виду того, с кем вы ходили.
— Мы были втроем: с подругой и ее женихом, — она снова повлекла его вперед. — Если же вы хотите знать, есть ли у меня жених, то уже нет.
Ее голос погрустнел, и она на некоторое время замолчала.
— Он был моряком, простым моряком, не офицером. Их корабль утонул в ночь после Рождества.
— Постойте, постойте, он плавал на «Шарнхорсте»? — Она только кивнула. «Прошло почти четыре месяца», — подсчитал Ротманн про себя, припомнив, что крейсер был потоплен англичанами 26 декабря прошлого года. Несколько минут они шли молча. И вдруг совершенно неожиданно для себя он спросил:
— А хотите, я буду вашим женихом ?
Она не отвечала, словно не расслышала вопроса, погруженная в воспоминания. Они медленно прошли уже шагов двадцать, и он не знал, как выпутаться теперь из этой неловкой и дурацкой ситуации…
— Хочу, — неожиданно произнесла она. Ротманн остановился и посмотрел ей в глаза.
— Очень хочу. — Впервые она отвела взгляд.
В середине мая они поженились и временно заняли одну из комнат на Цеппелинштрассе с видом на башни собора. Венчание в церкви члена СС не поощрялось, и весь обряд был совершен в городской мэрии в присутствии немногочисленных родственников и друзей. Жаль, что Зигфрид не смог приехать. Он так и не увидел его Грету.
Еще через две недели Ротманн прошел очередную комиссию и получил назначение во Фленсбург. Он уехал в середине июня, и весь день перед его отъездом они бродили по городу, взявшись за руки, как маленькие дети. Не сговариваясь, они пришли к собору Святого Петра и Марии и вошли внутрь. Ротманн был в форме, гулкий звук его сапог нарушал тишину пустынного центрального нефа. Они долго простояли возле алтаря, словно венчаясь.
Он вернулся в купе.
— Пора нам, наверное, перекусить.
В вагоне было довольно тепло, даже жарко. Ротманн снял китель и сидел в белой рубашке с расстегнутым воротом и закатанными до локтя рукавами. Они разложили на столе купленные в лейпцигском вокзале бутерброды, нарезали сыр, открыли банку консервов. Достав из своего портфеля бутылку, Ротманн плеснул в опустевшие чайные стаканы темной жидкости, и они, как давние товарищи, выпили не сговариваясь. Жгучая струя ароматного напитка подействовала на Антона так благотворно, что он совершенно забыл о Дрездене. «А здорово, что я еще жив!» — блаженно подумал он.
— И всё-таки я никак не могу понять, какого лешего вы на нас так ополчились? — с набитым ртом заговорил вдруг Антон, выковыривая вилкой из банки кусочек рыбного филе. Он решил сменить тему разговора и вызвать собеседника на исторический спор. — На западе вы вели одну войну, я уж не говорю об Африке, где пленных чуть ли не сразу бросались угощать кофе, а в России превратились вдруг в диких зверей. Чем мы так вам насолили? В Первую мировую мы только выполнили свои обязательства перед французами, причем об этих обязательствах вам было прекрасно известно. Ваш кайзер тоже имел аналогичный договор с Австро-Венгрией. Так что здесь никаких обид быть вроде бы не должно. Да и из войны мы выпали довольно скоро без особых успехов для нас и поражений для вас. Одних пленных три миллиона оставили в ваших лагерях. Заключили с вами мир, не участвовали в Версальском договоре. Кстати, мир с вами был для нас не лучше вашего Версальского по своей грабительской сущности, хоть и не таким продолжительным. Несмотря на это, мы всячески помогали вашему рейхсверу в конце двадцатых и начале тридцатых годов. Не трепали вам нервы, как, например, поляки на спорных территориях…
— Чем это вы помогали рейхсверу?
— Вы, я вижу, многого не знаете. Так я могу рассказать. — Антон окончательно разошелся. — Вы помните, что по Версалю Круппу разрешили делать по три или четыре полевые пушки в год? И это после того, как он делал по три тысячи, причем всяких калибров! А знаете ли вы, что сотни тысяч снарядов, которые вам были запрещены, изготавливали для вас на наших заводах? Конечно, не бесплатно, но это было прямым нарушением ограничений и, мне кажется, должно было стоить хоть какой-то благодарности. Мы разрешили вам построить у нас танковую школу в Казани и летную в Липецке. Собирались даже совместно делать на нашей территорий «юнкерсы» и отравляющие вещества, да только из-за некоторых жуликов с вашей стороны эти проекты сорвались. В середине тридцатых ваш рейхсвер, правда, свернул сотрудничество с СССР. А жаль — вы бы научились делать хорошие танки уже к тридцать девятому году, а наши генералы, может быть, поднаторели немного в современной тактике.
По поднявшимся бровям Ротманна Антон понял, что всего этого он или не знал вообще, или знал в иной интерпретации.
— Но самое главное, — продолжал Антон, — перед самой войной у нас с вами был дружественный пакт со всякими секретными протоколами. Вы не вели против нас пропаганду, приглашали наши военно-промышленные делегации, устраивали обеды и приемы. И всё это вплоть до 22 июня. А потом, воспользовавшись недалеким гением нашего вождя, вы ворвались к нам, как к самым лютым врагам, забыв о своей хваленой культуре. Вам даже не потребовалось какое-то время, чтобы перейти к истреблению народа, никогда не посягавшего на вашу территорию и государственность. Я, конечно, понимаю Гитлера, Розенберга, Геринга. Они отравили себя ненавистью ко всему миру, разработав идиотские теории. Но я не могу понять миллионов простых немцев…
Ротманн внезапно встал, подошел к двери и, открыв ее, выглянул в коридор. Немного постояв, он закрыл дверь и вернулся на свое место.
— Вы так орете, Дворжак, а поезд между тем стоит, и вас могут услышать не только в соседнем купе, но даже на перроне.
Антон захлопал глазами и стал извиняться чуть ли не шепотом:
— Да, я действительно что-то разошелся.
Они снова выпили, и Ротманн, закурив сигарету, сказал:
— Будь здесь Юлинг, он бы с вами, может быть, и поспорил. А у меня что-то нет желания. Почему я должен объяснять всякие выкрутасы истории?
— У вас не желания нет, у вас нет аргументов.
— Ну не знаю. Кое-что можно было бы и возразить,
— Так сделайте милость! Неужели вам не интересно проанализировать те события, в которых вы лично принимали участие? Вы же образованный человек и, судя по тем книгам, что приносили мне из своей личной библиотечки, вы всё же не прочь покопаться в этих самых «выкрутасах» истории.
— Знаете, в чем ваша ошибка, Дворжак? Вы пытаетесь рассматривать войну как нечто такое, для чего могут быть написаны правила, которые нужно еще и соблюдать. Правила конечно, могут быть написаны и подписаны. Ради них можно собрать международную конференцию, отметить это событие фуршетом с шампанским и журналистами, напечатать кучу книг. И они будут хороши, эти правила. Но только в мирное время. У войны же свои объективные законы. И она не приемлет искусственных правил, которые противоречат этим законам. И главный ее закон — всё во имя победы. Сила, отвага, доблесть, а если необходимо, то и хитрость, жестокость, подлость. Иначе незачем затевать всё это. Вот вы рассказывали о судах над военными преступниками, которые начнутся после. А много ли попадет под суд военных преступников со стороны победителей? Или вы станете утверждать, что за пять лет мировой бойни только немцы нарушали правила?
