– Про баб! Про баб! Как Зевс баб из свиней сотворил!
– О-о-о-о-ох-х!
– Про баб! – уже втроем, с кентавром вместе. – Про ба-а-а-аб!
– Тре-е-ень...
И вдруг что-то изменилось. Поначалу показалось – струна лопнула (да как ей не лопнуть-то было?). Или все струны сразу. Или крыша на нас свалилась.
Нет, не крыша! Тишина! Замерла толпа, застыла, словно кто-то всем пьяные их глотки запечатал.
А пьяница-аэд уже не сидит – стоит, и лира в руках, и пальцы не трясутся...
– К вам я пришел, о друзья, с достославной войны,
Что затеял дурак-рогоносец.
Да его братец свихнувшийся, хлыщ, для которого конь
Самых славных героев дороже.
С дюжину было еще там таких, как они, горлопанов...
Что такое? Ведь не о том была песня. Ведь он тогда пел...
– Грабили мы каждый день беззащитные Азии села!
Вдоволь там было жратвы, для разгула всего нам хватало.
Лучшие Лемноса вина и женщин, прекрасных, как Эос,
Нам корабли доставляли. Вот только иной раз
Стычки случались – тут нам не везло.
Так попался и я с перепою – враг меня глаза лишил
[36]
.
И тут я увидел, что нет никакой харчевни, и кентавра нет, и пьяных мудерцов-козопасов. Одни мы с аэдом. Таким знакомым аэдом...
Поглядел на меня Лже-Эриний, подмигнул.
– Значит, снимся, дядя? – вздохнул я. – А песню я где-то уже слышал!
– Снюсь, – согласился тот, кто любил, когда ЕГО называли Пустышкой. – Ты у нас стал таким страшным, племянник – прямо жуть! А песня... Ее сочинят нескоро, но кто знает, может ее уже пели когда-то? Все идет по кругу в этом лучшем из миров! Впрочем, ежели не нравится, могу иным потешить. Как раз про тебя!
Опять подмигнул...
– Кто бы он ни был, могучий, погибели много нанес он
Ратям троянским; и многим, и сильным сломал он колена!
Разве не есть ли он бог, на троянский народ раздраженный?
[37]
– Угу, – кивнул я. – Как есть, раздраженный. Только на троянцев – во вторую очередь. Что ты там насчет коленей пел, Психопомп? Не чешутся?
– Я не захватил пальмовую ветвь, – озабоченно молвил ОН. – Кленовую тоже, даже дубовой нет
[38]
. Так что представь, будто я весь в ветвях, как дуб Додонский... Ну что, Тидид – мир?
– Перемирие, дядя! – хмыкнул я. – А условия будут такие...
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
МАЛАЯ ИЛИАДА
[39]СТРОФА-I
Земля исчезла, остались лишь люди. Никогда еще я не видел столько народу на Фимбрийской равнине. Толпа половодьем подступила к белым Идским скалам, заполнила истоптанные берега Скамандра, а из открытых Скейских ворот все лилась нескончаемая река. Воины в сверкающих панцирях, старики в пестрых хеттийских плащах, женщины в темных хленах, полуголые мальчишки. Река не шумела – люди шли молча, не поднимая головы. Даже птицы стихли, словно онемев. Странная, непривычная тишина повисла над Крепкостенной Троей.
Хоронили Гектора.
Третий день перемирия, третий день прощания. Все это время над городом стоял неумолчный крик, отчаянный, безнадежный, словно Троя оплакивала саму себя. Но в это утро все стихло, будто само Горе потеряло голос.
Мы были тут же – на другом берегу проклятого, залитого нашей кровью Скамандра, уже ставшего для очень многих Флегетоном. Никто не просил, не приказывал, пришли сами – все войско, все уцелевшие. Мы тоже молчали. Не было сил ни радоваться, ни проклинать. Слишком дорого стоили нам эти дни.
Скамандр-Флегетон разделял врагов, хотя неписаные, вечные законы перемирия не запрещали переходить реку. В первые дни так и было. Разговаривали, сидели у чужих костров, кое-кто (Любимчик!) умудрился побывать в самой Трое. Перемирие! Но эти времена кончились. Враги стали врагами, и теперь мы сходились с ними лицом к лицу только в бою.
Толпа-море за желтой рекой раздалась в стороны, образовав небольшой островок, посреди которого чернела неровная громада погребального костра. Где-то там – Приам, упрямый старый козел, где-то там его уцелевшие сыновья, вдовы и дети тех Приамидов, кто уже ушел дымом в троянское небо. Где-то там Елена. Мне даже показалось, что неподалеку от золоченого трона мелькнула знакомая синяя хлена.
Показалось...
Я оглянулся. Да все мы были здесь – выжившие в Аргмагеддоне. Пока еще выжившие...
Седой грузный старик, стоявший рядом со мной, внезапно по-детски всхлипнул, дернул носом, размазал слезу огромной ладонью по грязному лицу.
– Меня тоже так, дядя Диомед? Перемирие, все соберутся, да? И троянцы будут смотреть?..
– Что за мысли, лавагет Лигерон Пелид? – рявкнул я как можно бессердечнее. – Приказываю думать о победе!
Ничего не ответил мне старик. Опустил голову, вновь вытер слезу... Малыша уже никто не называл малышом. Его даже не узнавали – огромного, страшного... старого. А после гибели Патрокла к Лигерону даже боялись подходить – и после боя, и в бою. Особенно в бою. Обезумивший Ахилл убивал всех, кто оказывался рядом. Убивал, а потом, опомнившись, хватался за седую голову, падал на землю, выл...
...Как тогда, нам трупом Патрокла. Дорого обошлась малышу его обида. А нам всем – еще дороже!
Война сходила с ума – и мы сходили с ума. Никто уже ничему не удивлялся – даже когда озверевший Аякс бросал во врага глыбу, которую потом не могла оттащить дюжина быков, когда горели белым огнем мои латы (Капанид-бедняга только головой покачал), когда голос Любимчика заставлял бросать оружие целые толпы. Недобоги сходили с ума. И мы, и троянцы. Резня шла на равных, но после того, как Лигерон все-таки убил Гектора...
– Как думаешь, Тидид, теперь сдадутся?
Я вздрогнул. Уж слишком незаметно подобрался ко мне муж, преисполненный козней и мудрых советов.
– Сдадутся? – Одиссей нетерпеливо кивнул на противоположный берег, где на острове-костре уже резали обреченных овец. Гекатомба на Гекатомбе...
– Парис, – вздохнул я. – Парис и... еще НЕЧТО. Так сказал Гелен.
– Ну, с Парисом просто будет... – наивно моргнул Одиссей-лучник. – А вот НЕЧТО...
С Геленом Прорицателем, младшим братом Гектора, меня свел во время очередного короткого перемирия Главк-ликиец. Познакомил – а на следующий день погиб сам, в страшной резне над трупом Патрокла.
