– В копья их! – раздался молодой звенящий голос.
Пастухов перебили в мгновение, и нарезанные ломти хлеба пропитались не медом, который расплескался по траве из опрокинутого горшка, а кровью. Поры хлебного мякиша забила вязкая красная масса, и хлеб задохнулся. Тесто замешивается на труде и поте, на крови можно выпечь только смерть.
Умерла и деревня. Не спасут мощные земляные валы, когда доверчиво открыты ворота! И князь Владимир Глебович, пропахший дымом пожаров, с руками, обагренными кровью, пожелал сохранить жизнь только одному из селян.
По покрытой трупами улице переяславские дружинники протащили и бросили у копыт княжеского коня старика в холщовой рубахе. Босые стопы старика кровоточили, рубаха оказалась выпачканной и порванной в нескольких местах. Выцветшие за долгую жизнь старческие глаза смотрели на князя без осуждения. Другое прочел в них Владимир Глебович, то самое, что услышал незадолго до этого в речах Игоря Святославича, – презрение.
– Передай своему князю, старик, – Владимир Переяславский старался не встретиться со стариком взглядом, – поклон от брата его, Владимира Глебовича, и скажи также, что приемом, оказанным мне в его землях, я доволен. Народ у вас щедрый, – дружинники Владимира загоготали, – так что пускай еще ждет в гости!
Старика отшвырнули в сторону, и дружина потянулась в обратный путь. Ехали, не снимая доспехов. Было тяжело и жарко, но жизнь дороже удобства. За дружиной шел обоз, набитый отобранным в разграбленных деревнях добром.
Старик поднялся на ноги. К нему подбежали двое мальчишек, чудом спрятавшихся в кустах неподалеку. Весь день старик и мальчики собирали трупы в самый большой из уцелевших домов деревни. Затем старик высек огнивом искорку, которая упала на пук соломы и мигом расцвела багровой раной огня.
Дом горел долго, став местом огненного погребения для жителей недавно многолюдной деревни. Никто не читал над ними погребальных молитв; священника зарубили одним из первых. Пепел священника, умершего без покаяния, мешался с пеплом его прихожан, ленивых и скептичных, часто подшучивавших над истовой верой во Христа, ставшей для священника жизнью. И не отличить уже было, где пепел той девочки, которую пытался закрыть собой священник за секунду до гибели, и где прах пахаря, пробившего вилами кольчугу убийцы девочки и принявшего смерть от десятка ударов мечей по незащищенной голове и груди.
Будем надеяться, что Бог не формалист и покаяние – не главное для него. Эти люди не менее святы, чем князья Борис и Глеб, канонизированные православной церковью, ибо невинноубиенны. Будем надеяться, что оставшийся для нас безымянным священник обретет свой христианский рай.
Будем надеяться.
Что еще остается?
* * *
Пока переяславская дружина разоряла деревни северского князя, в половецком лагере хватало своих проблем.
Ханские родственники пребывали в растерянности, не в силах понять Кобяка, ведущего, по их мнению, войско к верной гибели на чужой земле. И все больше крепло убеждение, что дело не обошлось без злого духа, подчинившего себе волю и разум хана.
Таких мыслей придерживался и великий шаман Лукоморья, собравший в своей юрте ближайших Кобяку людей.
До посвящения шамана звали Токмыш, нынешнего его имени не знал никто. Половцы верили, что после встречи с духами меняется не просто поведение человека, преобразуется его сущность. Духи потустороннего мира раздирали своими когтями тело испытуемого в поисках необычного. Считалось, что у шамана с рождения в скелете имеется лишняя кость и духи, словно препараторы-таксидермисты, искали ее, чтобы убедиться в истинности выбора.
Духи являлись в наш мир в разных обличьях. Для Токмыша дух обернулся волком в степи. Отливающий сединой убийца неслышно выпрыгнул из высокой травы на небольшой отряд половцев, в один миг рассек острыми клыками шеи двух лошадей, лапами перебил хребты их всадникам. Оглушенного при падении с коня Токмыша он поднял, словно невесомого, и унес, закинув бесчувственное тело на спину.
С Токмышем простились, как с мертвым, но он появился через семь дней. На плече у него висела серая волчья шкура, отсвечивавшая серебром, а волосы самого Токмыша стали жесткими и седыми, словно волк поделился своей мастью с человеком.
Токмышу было тогда семнадцать лет.
Никто, и сам Токмыш в том числе, не знал, когда в него войдет дух. Чаще это случалось ночью, когда луна набирала силу и светила полным диском. Токмыш уходил из стойбища и выл, запрокинув голову и закрыв глаза. И ему отвечали волки из лесов и оврагов, из степи и с берегов рек, и такая тоска и мука была в этом вое, что воины в разбросанном вокруг лагеря охранении поглубже натягивали на уши войлочные колпаки, стараясь хоть как-то скрыться от этих звуков.
Однажды ночью Токмыш пропал. Вернулся он не скоро, и за спиной его, в волчьей шкуре, с которой он не расставался, был завернут некий круглый предмет. Когда Токмыш развернул шкуру, то любопытные смогли увидеть шаманский бубен. На его деревянную основу была натянута шкура неведомого животного, и никто из скотоводов-половцев так и не смог догадаться какого же. Шкура была двуцветной, и часть бубна оказалась белой как снег, а часть – черной, как грязь на снегу. Бубен объединял верхний мир добрых духов и нижний мир духов зла, и немногим шаманам дано общаться с обоими мирами.
Так Токмыш стал великим шаманом и потерял имя. Духи с уважением относились к нему, и припадки, когда шаман нежданно падал оземь и бился с безумными воплями, вгрызаясь покрытыми пеной зубами в землю, исчезли. Но иногда в полнолуние шаман уходил в степь, и волчий вой летел к верхнему миру, а эхо его отражалось в мире нижнем. Тогда плакал Тэнгри-Небо, а дух смерти, Тот-Кому-Нет-Имени, отчего-то закрывал веки на лике, подобном черепу.
Шаман считал себя обязанным следить за безопасностью своих соотечественников. Это был не каприз и не прихоть. Хранить чужое благополучие – тяжкая ноша, оттого духи и выбирали шаманов, пренебрегая мнением самих кандидатов.
– Хан Кобяк утратил разум, – сказал шаман, оглядывая лица собравшихся в его юрте. – Я считаю, что пора узнать, какой дух и отчего вселился в тело хана. Я попытаюсь упросить духа уйти, если вы согласитесь с этим.
Половцы смотрели на горевший внутри сложенного из камня очага огонь и боялись взглянуть друг на друга. Им не было страшно в бою, они без стона вынесли бы любую пытку, окажись во вражеском плену, но мир духов казался им чуждым и непонятным.
– Тревожить духов перед битвой… – протянул кто-то из ханов. – Дело небезопасное!
– Небезопасное – кому? – спросил шаман. – Тебе, хан? Сам и отвечу: рискую только я, и опасность воистину велика. Гнев духов способен лишить не просто жизни – души. И мне кажется, лучше побеспокоить духов до битвы, чем после, когда неупокоенные души наших воинов потянутся в нижний мир, страдая не столько от смерти, сколько от позора поражения. Если хан прогневил духов, победы нам не видать!.. – Шаман протянул руки к огню, словно ища у него поддержки. – Вы мудры, иначе Тэнгри не терпел бы вас во главе родов и племен. Вам решать.
