– Здоров ты, касатик, – ответил за Храпуню другой голос, тонкий и несколько плаксивый. – Пованиваешь только, уж прости за прямоту, да что другого ждать от самца.
– Молчи, женщина, – рассердился домовой. – Тут люди говорят! Но знаешь, гость нежданный, кикимора-то права. Ты здоров. И даже больше. Когда снимали порчу, то нельзя было просто убрать гнездившееся в тебе зло. Душа должна быть цельной, а у тебя там… ну, скажем, дырка получилась… Вот кикиморушка и заткнула ее, чем смогла.
– Что значит – чем смогла? Лучшее выбирала! Ведь такую дрянь могла насовать, что стервятник с голодухи жрать не станет! Чем могла… Неблагодарные вы, мужики. Неблагодарные и дурные!
– Вот баба, – в голосе домового слышались восхищение и нежность. – Как скажет, так заслушаешься!
Кузнец Кий на всякий случай поддакнул, а княжич Владимир спросил:
– Что же у меня теперь в душе вместо этой… дырки?..
– То, что ты хотел больше всего, – вкрадчиво ответила кикимора, – способность к колдовству, сладкий ты наш. Хотя, по мне, так лучше бы ты не заклинания изучал, а мылся почаще.
– Женщина!
Хотя Храпуня и старался говорить осуждающе, но все равно на его сморщенной мордочке писалось откровенное преклонение перед своей подругой.
– И зло над городом – это не морок?
– Да нет.
– Что же тогда?
– Веришь – не знаю!
И за разухабистым выкликом домового Владимир услышал такое недоумение, что поверил. И испугался.
Испугался, потому что оправдывались его ночные страхи, потому что лучше безумие, чем потусторонняя угроза, ожидание которой способно проложить широкую дорогу к полному сумасшествию. Испугался потому, что даже домовой, порождение нечеловеческого мира, не понимал происходящего. Испугался потому, что домовой тоже боялся, хотя и пытался скрыть это.
– Как мне найти того, кто знает? – спросил Владимир, чувствуя высасывающую душу тоску. Все равно он ничего не узнает более, и этот ранний визит к кузнецу – ошибка и глупость. И захотелось княжичу, чтобы это утро началось иначе, чтобы не было жалостливой улыбки Любавы и неизбежной ухмылки Кия при расставании.
Отец Владимира, Ярослав Осмомысл, был гордец, и гонор свой передал сыну. Княжич не желал быть посмешищем.
Не желал, но стал.
– Нечего искать, красавчик, – снова влезла в разговор кикимора. – Чего искать, когда все рядом!
– Не понял, – признался княжич. – Что – рядом? Человек, который мне поможет?..
– Человек, который во всем разберется и, возможно, поможет, – весомо и важно произнес Храпуня.
– И кто же это? Может, кузнец? – И Владимир с недоверием и надеждой повернулся к Кию.
– Нет, красавчик, не кузнец… Ты сам!
– Смеешься, нечисть?
Копившаяся в душе Владимира обида прорвалась наружу, словно рвота изо рта пьяного. Грубое слово обдало кикимору, и ее носик сморщился, будто почувствовал зловоние.
– Я не сказала ничего, что могло подтолкнуть тебя к грубости, княжич. – Голос кикиморы зазвучал иначе, стал тихим и мелодичным, совершенно не похожим на ее привычный спешащий говорок. – И не я обратилась за помощью…
– Прости, – Владимиру было сложно сказать такое, тем более не человеку, а настоящей нежити. Но сказать это было необходимо, проситель обязан задушить гордыню. – Прости, я забылся…
– Пустое, – пророкотал Храпуня. – Бабья обида – что комариный помет, кому это интересно! Посмотри лучше, княжич, что мы тебе привезли!
– Мы… – с новой обидой заметила кикимора. – Тащила-то все я одна!
– Тащила, – не стал спорить домовой, – но тайник-то я нашел!
Кузнец и княжич с недоумением глядели на выяснение семейных отношений. Да и куда смотреть-то? У домового с кикиморой были пустые руки, да и за их спинами не видать котомок или узелков.
Княжичу было интересно, что же решил передать ему Храпуня, поскольку дары домового были редкостью даже в народных легендах. Когда о них все же рассказывалось, то подарок обычно расписывался в самых восторженных словах, а везунчик, получивший его, мог изменить свою жизнь к лучшему.
– Цыть, жаба болотная! – разошелся между тем домовой.
Кикимора ойкнула и сжалась, словно в ожидании удара.
– То-то, – удовлетворенно заметил Храпуня. – А то все я да я – а я? То-то!
Домовой расправил густые усы и гордо распрямился, как воин после долгого и победного сражения. Заблестевшими от удовольствия глазками он обвел княжича и кузнеца, безмолвно призывая их в свидетели своего триумфа.
И не стоит скептически ухмыляться, дорогие мои. Да, это триумф! Речь шла о том, кто в доме хозяин, кикимора или?.. Оказалось, что – или. Да и правда, что же тут уточнять. В доме хозяин один. Домовой.
– Тайничок я нашел, – сообщил Храпуня значительно. – Интересный такой тайничок. Дело так было. Прошлым летом, на Купалу, ребята меня позвали на речку… э-э-э… вечерять. Да… В общем, там я и уснул, у кувшинчика. Да… А время-то шло к полуночи. И вот, просыпаюсь я от холода и неудобства, а уж во рту… такой вот кисель прокисший или что-то вроде… Да. Сую я под себя руку; надо же узнать, что в бок тычется! И тут – мать моя, была ли ты на свете! Спал-то я на папоротнике, он, родимец, и зацвел, подо мной прямо! У меня весь кисель из рота прямо в подпузье и ухнул! Да…
– Папоротник не цветет, – заметил княжич. – Сказки…
– Ага, сказки, – обиделся домовой. – Я сам – сказка!.. Говорю ведь, зацвел, родимец, и пестиком так и тычется в меня, будто хочет чего. Я его сразу в кулачок и тянуть! А он упирается, словно там, в земле, у него не тоненькие корешки, а руки с когтями. Но я-то сильнее, мужчина как-никак!
– Славный ты мой, – ласково пропела кикимора.
– Словом, вытащил я его и думаю, ну а дальше-то что? Говаривали, что тому, у кого такой цветок есть, любой клад откроется. Но видеть сокрытое он будет лишь до того часа, когда заберет один из кладов, а после дар уйдет. И вижу я – как светильники зажигаются в ночи, и много их так… как вшей на нищем, скажем. И чую – это все клады, и поди попробуй узнай, какой из них богатый, а где просто собачка кость закопала на черный день и забыла про это. Тоже ведь – клад…
Рассказывая, домовой гримасничал, пытаясь показать все эмоции, обуревавшие его в то время. Он то замирал на месте, то начинал прыгать по наковальне, изображая свои действия. Владимиру это напоминало скоморошьи представления, и воспринимать происходящее серьезно не получалось.
– Терпел я, в общем, два дня и три ночи. Дивно, сколько же всего спрятано в земле-матушке. У городских ворот есть места, где ночами я видел целые поляны, светившиеся на местах зарытых в землю сокровищ. Наверно, купцы при въезде в Путивль приберегали часть выручки, но с городом ведь как – войти просто, а вот выйти целым или хоть живым… Я уж веточки ставил, где пятен было особенно много. Только потом все забыл, где и чего ставил…
