Долго ли, коротко ли – Миронег остановил коня. Степь была пуста, только полегший прошлогодний ковыль и посвистывание невидимых сусликов беспокоили зрение и слух лекаря. Высоко в небе парили стервятники, обратившиеся на расстоянии в подобие скопища навозных мух над свежей коровьей лепешкой.
И еще в голой степи было дерево. Оно стояло здесь так давно, что уже не верилось, было ли оно когда-либо тонким ростком, жалким маленьким прутиком с ласковыми, доверчиво липнущими по весне к рукам листиками. Зрелость этого дерева тоже ушла в прошлое, нещадно завернув толстый ствол наподобие витого основания церковного подсвечника. Ушла и старость.
Уже давно дерево было мертво. Ни единого листочка не оживляло его ветви, даже вездесущий мох не решался взобраться по измученной долгой жизнью колонне ствола. Кора была то ли объедена голодным степным зверьем, то ли сама расслоилась и упала к подножию дерева, где и сгнила, дав бесполезную пищу давно умершим и окостеневшим корням. Обнаженная древесина, бесцеремонно изнасилованная дождем и снегом, заласканная чуткими и вездесущими руками ветров, потемнела и разгладилась, как кожа прибрежного жителя.
На дереве сидела птица. Она была огромна, и Миронег никак не мог решить, подъехать ли поближе, чтобы удовлетворить естественное любопытство исследователя, или же гнать коня галопом прочь, пока любопытство не проснулось у неведомой птицы.
Любознательность пересилила осторожность. Миронег направил коня прямо к высохшему дереву.
Как бы в порядке ответной любезности птица оттолкнулась лапами и прыгнула с дерева вверх, к небу, чтобы там, на просторе, расправить громадные перепончатые крылья.
Да полно, птица ли это?
Крылья она взяла у летучей мыши, хвост, большой и пушистый, – у степной лисицы, а поросшая кудрявым волосом морда явно принадлежала в прошлой жизни большой дворовой собаке. Собачьими же были и сильные когтистые лапы, направленные после прыжка прямо в голову Миронега.
Лекарь машинально поискал рукой у седельной луки притороченное копье, и только сейчас вспомнил, что оставил его в лагере, чтобы не мешалось. Нет, все-таки в Половецком поле не может помешать дополнительное вооружение, а вот его отсутствие…
Меч бесполезен, подумалось Миронегу. Все равно у неведомой твари когти вполовину клинка. Хотя и без них простой удар лапы, слепленной, казалось, из сплошных мускулов, мог просто расплющить любого противника, ростом и весом равного хранильнику.
Тварь приближалась. Конь под Миронегом, испуганно храпя, растопырился на все четыре ноги и опустил шею, словно предлагая всадника на обед неведомому крылатому животному вместо себя.
Зверь сел, умудрившись вывернуть крылья почти перпендикулярно земле. При этом его сильно качнуло, так что он неуклюже и с резким хлопком подался назад. От опрокидывания его спасли только когти, вцепившиеся в землю и пропахавшие в ней глубокие, лоснящиеся черным полосы.
Змеиные глаза, неподвижные, зеленые, почему-то с горизонтальной полосой зрачка, уставились в лицо Миронега. Черные в синеву губы приоткрылись, продемонстрировав блестящий набор белых зубов с впечатляюще выпиравшими клыками и обдав лекаря смрадом гниющего мяса.
– А нет ли у вас соды? – спросило крылатое существо и высунуло длинный розовый язык, как делает любая собака, когда ей жарко.
Миронег, ожидавший неминуемой смерти, смог только отрицательно покачать головой.
– А жаль, – искренне огорчилось существо. – Ужасная изжога, знаете ли… Уже четвертый день мучает, сил больше нет! Кстати, возможно, присоветуете что, а то в нашей дыре и словом перемолвиться не с кем.
– Как бы мой совет не навредил вместо помощи, – засомневался опешивший лекарь. – Сожалею, но собак, – Миронег бросил осторожный взгляд на ужасные челюсти, не щелкнули бы, – лечить не пробовал… Да и, – добавил он неуверенно, – птиц тоже.
– Жаль, – совершенно убитым голосом проговорило существо. – Что ж, видимо, умру я скоро, и никто не явится, чтобы оплакать последнего Дива на земле!..
Последние слова Див договаривал уже на взвизге, ожесточенно хлопая при этом перепончатыми серыми крыльями. Взвизг оборвался неожиданно разразившимся ливнем слез, угрожающе превращавшимся в весеннее половодье. Зверь прикрыл крыльями, как руками, глаза и рыдал, содрогаясь всем телом и всхлипывая, как малое дитя в объятиях матери.
– А братья-то, – захлебывался Див слезами, – братья-то! Службу выше родства ставят; в гости не зазвать, самому без приглашения не приехать… А горды все, словно не звери при богах, а сами – боги, представляете?! Один, не поверите, клички собственной, родителями пролаянной, стесняется, так и живет безымянный. Пес Бога, вот стыдоба-то!
Ковшиком подложив под нижнюю челюсть концы крыльев, Див опустил морду к земле. Миронег, повинуясь внезапному порыву, сошел с коня и, подойдя вплотную, положил ладонь в кожаной перчатке правее и ниже печально опущенного уха летучего пса. Выше все равно не достать. Шерсть у зверя была жесткая, но податливая, и лекарь стал перебирать ее пальцами. Див подался вперед, стараясь впитать побольше нежданной ласки. Всхлипы прекратились, но из полуприкрытых от удовольствия глаз продолжали выкатываться крупные, с лесное яблоко, слезинки.
– А Цербер-то? – продолжил жаловаться Див. – Как стал трехголовым, так, кажется, ума не приобрел, наоборот, последний растерял… Залетел тут к нему как-то, так он смотрит не на меня, а словно сквозь, будто я не из плоти и крови, а душа бестелесная, как прочие в его сумрачном Аиде. А одна из голов так и глядит прямо в глаза, и не моргает даже, словно век лишилась. Как человек смотрит, не ужасно ли?
Миронег был готов согласиться, что взгляд многих людей неприятен, но сказал иное:
– А знаете, – как быстро пристает мусор: не так давно услышал Дива, а фразу построил по-собачьи, с излишними «а», – кажется, я встречался с одним из ваших родственников…
– Ну? – удивился Див. – Вот сочувствую! Постойте-ка! Дайте взглянуть поближе!
Крылатая собака осторожно, чтобы не задеть Миронега, повернула голову и не только осмотрела, но и старательно обнюхала человека. Хранильник чувствовал волну горячего дыхания, то приливавшую, окутывая все находившееся поблизости неприятным ароматом внутренностей, измученных изжогой, то отступающую прочь, в милосердии оставляя место свежему воздуху.
– Живой вроде… – с недоумением произнес Див. – После встречи с Цербером-то?.. Геракла вот помню, так то – полубог… Хотя собак не любил, как последний, извините, человек. Так братика дубинкой приложил, что тот потом три века в Аиде каждой душе норовил в мякоть вцепиться. А тут человек – и живой? Не понимаю!
– Другого родственника, – поправил Миронег.
– Какого еще? – не понял Див. – Вроде бы Цербер у нас был один. А такие уроды часто не рождаются, генетика это доказала… Хотя откуда вам про нее знать? Вы ее еще не познали.
Миронег постеснялся спросить, какую Генетику – ромейское имя-то! – и когда ему доведется познать, и сказал снова не то, что думал. Это, видимо, становилось у него вредной привычкой.
