Любава не умела любить разумом. Могла бы такое – не полюбила бы княжича или же принудила бы его к венчанию. И не было бы тогда ни встреч в вечерних сумерках, ни жаркого шепота при расставании до следующего дня, расставании на вечность, не меньше. Не было бы и того поцелуя, случайного в общем-то, когда губы влюбленных сблизились, как никогда ранее… Когда княжича обожгло сильнее, чем в то далекое утро, когда занялся подожженный по злой боярской воле княжий терем в далеком Галиче и молодого наследника Осмомысла едва сумели вынести из жаркого пламени. Когда Любава слабо ахнула, попыталась отстраниться, поскользнулась на сырой траве. Чтобы удержаться на ногах, приникла к груди княжича, уткнувшись стыдливо лицом в золотое шитье кафтана.
Тем вечером все изменилось. Княжич сразу понял, что Любаву что-то угнетает. Она говорила о пустяках, рассказывала о перипетиях жизни кузнечного конца города. Владимир был готов выслушивать ее монологи часами, не важно, о чем она говорила. Главное было – слушать любимый голос. Смотреть в ее глаза, стараясь углядеть полет мелко подрагивающих длинных ресниц. Следить за движениями ее губ, таких нежных и одновременно требовательных – в том поцелуе, ты не забыла еще о нем, родная?
– Сейчас, – говорила Любава, торопливо, несвойственно для себя обращаясь со словами, – скоро уж договорю… Про Пребрану, собственно, уже и все… Дура она круглая, конечно. Как и я… О Господи!
– Что случилось? – старался разобраться княжич. – Тебя кто-то обидел?
– Никто не может меня обидеть сильнее, чем я сама. Знаешь, я просто устала.
«От чего?» – хотел спросить княжич. И осекся.
Он понял.
Любовь – не только счастье. Это испытание. У любви много врагов, и не каждому человеку дано защитить собственное чувство. Невыносимо тяжело таиться ото всех, зная, что не поймут, высмеют, осудят. Когда любовь против всех, то чаще побеждают – все… И чем ты моложе, тем проще кажется сдаться на милость победителей. Жизнь так длинна, и многое еще впереди. Иная любовь, быть может, большая, чем нынешняя… Только в старости, когда усталая память отвергает новые события и живешь прошлым, становится ясно, как ошибались мы тогда, в годы столь наивной молодости. Но прожить жизнь дважды не удавалось даже сказочным героям.
– Понимаю, – удалось выговорить Владимиру. – Со мной действительно тяжело…
– Я виновата…
– Не стоит каяться, – прервал княжич любимую. – Так будет больнее… Наверное, ты права. Знай только, что мне будет сложно забыть тебя. А нужен буду – только дай знать…
Княжич и Любава замолчали.
– Иди, – нарушил молчание Владимир. – А то я начну просить тебя остаться.
– Свидимся, – вырвалось у Любавы.
Она тотчас пожалела о сказанном, больно уж равнодушно прозвучало слово. Но еще хуже было бы просить прощения за неловкость. Девушка сильнее, до кровавого прикуса сжала губы и, повернувшись, пошла быстрым шагом к своему дому.
Княжич глядел ей вслед, пока сумерки не скрыли тонкий девичий силуэт. Затем пошел в противоположную сторону, не домой, а так просто, куда глаза глядят.
В голову все время лезли умные и очень умные доводы в пользу того, что их расставание преждевременно, возможно, ошибочно. И все они разбивались об одно. Любава сама захотела расстаться. Сама, вот в чем дело.
Я же не лгал, думал княжич, утверждая, что никогда не перейду через твое «нет». Ты так решила, так для тебя лучше. Значит, надо покорно делать, что велят. Рабство? Бесхарактерность?! Любовь, будь она проклята?
Любовь… И проклинать ее не буду даже в мыслях.
Плохо быть сильным. Плохо убеждать себя, что ты все делаешь правильно и не нужно слов для расставания, что все и так понятно, что так будет лучше.
Будет ли?
– Нет, не будет, – сказал Владимир Ярославич вслух.
– О чем ты, господин? – сонно спросили сверху.
Княжич поднял голову, только сейчас сообразив, что стоит у фундамента одной из башен путивльского детинца. Как он попал сюда, Богу одному было ведомо да, возможно, стражникам, получившим нежданное развлечение на всю ночь. Расстался с Любавой он под вечер, теперь же красная полоса на горизонте говорила о скором рассвете. «Сторож, сколько ночи?» – припомнил княжич Святое Писание. «Еще ночь, но скоро утро» – так, кажется, отвечал библейский сторож.
– Скоро утро, говорю, – сказал княжич Владимир стражам на башне.
– Да уж, – сказали сверху. – Спать бы шел, господин, всю ночь как неприкаянный возле стен бродил… Мы уж беспокоиться стали, не случилось ли чего.
– Ничего не случилось, – эхом откликнулся княжич.
Ничего. Не случилось. Просто не стало любви. Какой пустяк для тех, кто не любил по-настоящему. Какая глупость для тех, кто любит.
Ничего не случилось!
И княжич миролюбиво добавил:
– И правда, пора возвращаться.
Помахав рукой стражам, он пошел к дому, где не спала всю ночь обеспокоенная прислуга. Отвечая на безмолвные расспросы челяди, княжич рассеянно заметил:
– Что может случиться с благородным человеком в княжеском городе?
Правда, что? Нежданное прощание с любовью? Но от этого так редко умирают, куда реже, чем от татей в лесных чащобах…
Недобрым был тот рассвет. Начинался день, когда войско Игоря Святославича скрестило мечи с саблями половецкими у берегов Сюурлия и безымянной речки, позднее прозванной Каяла, что означает – Скелеватая.
Одним только княжич Владимир мог заглушить постоянную тоску, облепившую прокисшей медовой патокой страдающую душу. Целыми днями он разбирал клад, когда-то щедро подаренный говорливым домовым Храпуней и его кокетливой подругой-кикиморой. Пергаменные страницы древних книг вели с княжичем разговор на добром десятке языков Востока и Запада, заставляли забывать обо всем, даже о личных невзгодах.
В выделанной коже книжных страниц, казалось, продолжалась жизнь. Давно сгинувшие мудрецы и маги, волхвы и колдуны говорили завитушками арабской вязи и штакетником латинского письма, подмигивали округлыми глазами ромейского греческого, щерились славянским уставом.
Книги из клада, найденного в ночь на Ивана Купалу под монастырем, были завораживающими и странными, пугающими и жестокими, мудрыми и беспощадными. Княжич, разбирая при свете восковых свечей написанное поблекшими за долгий срок чернилами, признавался сам себе, что ему не дано познать всей глубины знаний, заключенных меж деревянных крышек книжных переплетов. Признавался с явной радостью. Есть мудрость, оставленная богами в наказание роду человеческому за беспримерную гордыню, и высшим проявлением разума было бы отказаться от вредоносных знаний.
Царь Соломон, слышал ли ты княжича Владимира? Услышав, одобрил ли? Великий правитель и мудрец, ты перехитрил прекрасную ликом царицу Савскую, заставив ее поднять подол платья у края бассейна, искусно сделанного из стекла и слюды… Мудрец, стало ли тебе лучше, когда под царственной пурпурной каймой ты увидел волосатые козлиные ноги? Доказав беспримерную мудрость, не лишился ли ты большего – воспоминаний о несравненной красоте? Не возжелай большего – это не нами сказано!
