– Продолжай чтение, брат! Авось найдешь в своих книгах, как нам отогнать кочевников.
– Постараюсь, княгиня.
Владимир Ярославич поклонился, вскочил в седло и погнал коня в сторону ворот детинца, явно собираясь выехать из города.
Княгиня, привыкшая замечать мелочи, размышляла, можно ли считать случайностью то, что брат так и не назвал ее ни разу за разговор не только по имени, а просто – сестрой.
В последние дни Любава привыкла видеть отца только затемно. Кий днями не выходил из кузницы, поправляя затупившееся и погнутое оружие, в изобилии приносимое знакомыми и соседями. Путивль готовился к нападению половцев. Детинец был неприступен для степной конницы, но Гзак мог попробовать ворваться на улицы слабо укрепленного городского посада. Поэтому и вел для мечей и сабель нескончаемую песнь кузнечный молот: «Будь силь-ней, будь силь-ней», и насвистывали мехи пламени горна: «Раз-зи с-смелей!»
Вечером Любава накрывала ужин отцу прямо во дворе, на невысоких распилочных козлах, застланных расшитыми полотенцами. Кузнец, пропахший дымом, с влажными от пота и омовения волосами на голове и обнаженной груди, усаживался на деревянный чурбак и принимался за еду, одобрительно урча, как изголодавшийся пес. Любава сидела рядом, готовая исполнить любую просьбу отца.
После расставания с княжичем дочь Кия заметно присмирела, стала тиха и задумчива. И кузнец, с легкостью превращавший подкову в прямую железную полосу, не мог найти в себе сил, чтобы поговорить с дочерью по душам. Лучше могучих рук здесь пригодился бы длинный женский язык, способный легко перемолоть пустое в порожнее, отбросив вместе с бессмысленной болтовней тяжкий груз, давящий на исстрадавшуюся душу.
Новые заботы о хозяйстве, свалившиеся на плечи Любавы в последние дни, могли отвлечь девушку от грустных мыслей. Кузнец Кий, по обыкновению, помалкивал, предоставив времени залечить то, с чем не смогла справиться отцовская любовь.
– Почему такой страх в посаде, батюшка? – спросила тем вечером Любава. – Столько сабель да ножей поправлено, словно княгиня собирается выводить за стены города ополчение. Но ведь такого не будет, правда?
– Правда.
Кий понимал, что не просто любопытство толкнуло дочь задать такой вопрос. Знала Любава, что отец непременно напросится в ополчение. А стать круглой сиротой – что за судьба для молодой девушки?
– В другом дело, дочка, – продолжил кузнец. – Частокол вокруг посада подгнил и покосился. Как бы половцы не прорвались внутрь. Быть тогда большой беде. Ты понимать должна, что княгиня Ярославна будет держать только детинец, на нас у нее дружины нет.
– Как мыслишь, выдержим?
– С моим-то оружием?! Вестимо, выдержим! Диким половцам неведомо, что припасено в наших закромах. Вот взгляни-ка!
Кий отставил пустую тарелку, обтер бороду ладонью и в бессчетный уже раз за сегодня скрылся в своей кузнице. Скоро он вернулся обратно, держа в руках устройство, походившее больше всего на заступ с истончившимся лезвием.
– Мне рассказывали монахи, как это называется по-ромейски, да уж извини, не упомнил. По-нашему же будет – стреломет. Здесь вот – видишь? – я приспособил ворот, как тот, что в колодце, только с шестерней. Покрутишь ручку – вот так! – и крюк натянет тетиву сюда, к замку. Теперь нажми на эту скобу… Давай же!
Любава осторожно взяла тяжелый стреломет, заметно оттянувший ее руку книзу. Правая ладонь нащупала прохладу металлической скобы, и девушка легко сжала пальцы. Раздался хлесткий щелчок, настолько неожиданный, что Любава в испуге отпустила стреломет.
– Не бойся! – заулыбался Кий. – Видишь теперь сама, как просто с ним обращаться. А бьет он дальше, чем сможет метнуть стрелу самый лучший стрелок.
– Ужасное оружие! С таким люди вскоре просто перебьют друг друга…
– Не думаю. Пока один натягивает тетиву стреломета, другой из простого лука выпустит несколько стрел. Это – оружие обороняющихся. Не ужасное, доброе.
– Может ли быть оружие добрым?
– То, что спасает твою жизнь, – конечно!
Любава не нашлась, что ответить.
* * *
Черный дым.
Черный вестник.
На приграничных заставах спокойно ждали врага. Прошло время смятения, когда со стороны Степи примчался на усталом коне одинокий всадник и принес весть о разгроме войска русских князей. Ковуй Беловод, не пожелав завернуть в Путивль, чтобы переговорить с княгиней Ярославной, сменил коня на первой же заставе и умчался в родной Чернигов. Давно не было на Руси такого, чтобы князья доставались степнякам пленниками. Шептались, правда, что не все так просто. Игорь ведь побратался с Кончаком, и негоже было бы брату поднимать руку на брата. Хотя пусть вспомнится история Бориса и Глеба, страдальцев за веру, убийца их Святополк за то и прозван был Окаянным, что руку поднял на братьев…
Знали в приграничье, что не куманы Кончака вышли в поход. Радовались тому, потому что против великого хана не совладали бы. Знали, что ведет на Путивль диких половцев и остатки бродников самозваный хан Гзак, вождь хотя и боевитый, но мелкий, предсказуемый. И снова – хотя… Хотя разбил ведь он как-то князя Игоря Святославича, воина удачливого и опытного. Да и Буй-Тур Всеволод, брат его, не лыком шит, а кмети его из лона роженицы сразу на конский круп пересаживаются.
И когда с юга заметили поднимающийся столб пыли, то на сторожевых башнях воины высыпали из обмазанных глиной корзин тлевшие там угли на заранее приготовленные охапки хвороста. Пламя быстро охватило сухие ветви, и легко занявшийся костер глумливо выбросил навстречу небу скоморошьи огненные языки. Но танец пламени был недолог, свежесрезанные ветки тут же закрыли влажной лиственной преградой путь огню.
Умирая, огонь стал дымом.
Черным дымом.
Вестником появления врага, несущего смерть.
К дымам с сигнальных башен вскоре прибавился дым пожарищ. Запылали брошенные хозяевами и подожженные половцами деревни около Путивля. В одной из них не пожелавшие спасаться бегством смерды встретили незваных гостей залпами стрел, частым гребнем вычесавшими передовой ряд войска Гзака.
– В обход! – прокричал самозваный хан, чудом уклонившийся от русской стрелы. – Не время для мести! Впереди добыча побогаче!
– Путивль! – вырвалось из десятков глоток.
Путивль… Там, за рекой…
* * *
Домовой Храпуня как-то обратил внимание на то, что близкое проживание рядом с людьми привело к тому, что человеческие недостатки и хворобы исподволь перешли и к нему. Сейчас вот он маялся головной болью, неведомой нелюдям.
Храпуня гордился тем, что он – нелюдь. Люди – это так… примитивно. Определение накрепко засело в голове домового, хотя он уже забыл, что означает само слово, тягучее, словно сопля, доставаемая из носа.
Виновником головной боли у домового стал Кий, днями напролет возившийся в своей кузнице. Звон молота, гул мехов, раздувавших пламя в горне, вой воды в чане, куда попадали раскаленные стальные лезвия. И так все время, кроме ночи.
