Бешеный пес всего опаснее, когда загнан в угол и огрызается.
Против жизни сильнее всего – смерть. Мертвый воздух легко срывает живой лист с дерева, превращая его в иссохший хрупкий скелет. Жаждущий жизни огонь укрощает вода, прозрачная, как сукровица, текущая из ран покойника, и холодная, как его кожа.
Сложив привычно ладошки лодочкой, кикимора произнесла несколько фраз, древних, как заклинание творения, когда Слово было Богом.
И отделил Господь твердь земную от хлябей небесных…
Кикимора же пожелала, чтобы с ясного неба пошел дождь, и точно над ее головой.
Всего и делов-то, не удивился бы бывалый домовой Храпуня. Дождик-то устроить попроще будет, чем, стало быть, вша подоить. Есть в этом деле закавыка, и не в том – а говорится все с хитроватым прищуром, – что вша маленький, а в том, что – мужик…
И не ливень пролился с неба – поток! Когда воды много, она почти непрозрачна, не от этого ли пошло выражение «водная стена».
Серовато-зеленая колонна пала сверху, качнулась у основания, пошла там паром.
Живое, становясь мертвым, гниет. Вода же становится облаком.
Когда смерть насильственная, живое кричит протестуя. Гибнущая от огня вода исходит обжигающей влагой…
Кикимора умирала тяжело, успев почувствовать до спасительного предсмертного обморока, как заживо варится в облаке ревущего в слепой ярости пара. Водный поток еще успел очистить ее кости от превратившейся в труху нечеловеческой плоти, затем же иссяк.
Нет кикиморы – нет и заклятия на воду.
Не стало и пожара. Возможно, он проиграл спор с водой и паром. А может, потух сам по себе, устыдившись содеянного.
Одна из стен дровяного сарая, подъеденная снизу пламенем пожара и пропитанная насквозь водой, рухнула с протяжным скрипом навзничь, осыпая обугленными обломками навес над колодезным воротом.
Скрип этот стал траурной песнью над телами Любавы и кикиморы, чье имя мы в своем небрежении так и не узнали.
И если там, за финалом всего, есть иная жизнь – пусть она будет для них счастливей, чем та, что выпала им на земле!
Аминь.
Княжич Владимир с тревогой глядел на устремившиеся к небу дымные пальцы пожаров в посаде. С высоты крепостной стены город был виден весь, раскрывшись сокровенным, словно котенок в хозяйских руках. Горело на востоке, и у Владимира не раз замерло сердце при мыслях о Любаве. Как она там, успела ли уйти, спрятаться?
Укрывшись в тени навеса-забрала, княжич положил на деревянный настил шедшей за стеной дорожки принесенный с собой узел, развернул его.
Сколько лет, а может, столетий не видели солнечного света книги, найденные домовым Храпуней и щедро подаренные Владимиру Ярославичу. Самые щедрые дары – это те, чью истинную цену мы не ведаем… Да и отблесками пламени свечей они тоже были обделены. Княжич, как истинный книжник, почувствовал нутром исходившую от пергаменных страниц темную силу и избегал вчитываться, оберегая – как знать? – не жизнь даже, а нечто посерьезнее – душу.
Теперь же Владимир не колебался. Как клин вышибают клином, так и зло, пришедшее на Русь, потребно было изгнать как угодно, даже не меньшим злом!
Вздохнув негромко, не от волнения, а для того, чтобы голос прорезался, гортань прочистилась после долгого вынужденного молчания, княжич Владимир взял в руки лежавшую поверх книгу, раскрыл на заранее отмеченной странице, повернулся лицом к западу.
Спиной к разворачивавшейся под ногами битве.
Спиной к Любаве.
Лицом к родному Дунаю.
Лицом на запад, к стране мертвых. Куда ушли все, кому нет места в этом мире.
Куда должны были уйти языческие боги.
Княжич начал читать нараспев, как учили его когда-то в Галиче пришедшие с запада – из страны мертвых? – ведуны вымирающего таинственного племени невров. Плохие слухи вились за ними, поговаривали, что по ночам те превращаются в волков, нападают на неосторожных прохожих, кому недосуг было подождать с прогулкой до утра.
Настоящее заклятие не начинается со слов. В слове заключена божественная сила, и пользоваться ею не каждый может. Перед ристанием-поединком боец разминается, так и тут. Настоящее заклятие начинается с распева.
Потом же, если справишься, из гортанных, визгливых, тягучих, шипящих звуков и созвучий станут, как бисеринки на ожерелье, цепляться слова. Слово за слово – готова паутина, и жди-пожди, как крестовик лохматый, какую добычу уловят тенета.
Княжич не ведал, как стражники, стоявшие у зубцов нависшей над стеной башни, прислушиваясь к доносившимся из-под забрала звукам, обсуждали, что происходит.
– Вдовица убивается, – сказал один из них. – Много их будет, вдовиц-то, после сего дня.
– Стонет, как горлица в клетке.
А этот голос – моложе. По юности мы все – поэты.
– Полно вам, – откликнулся еще один стражник. – Княжич Владимир поднялся на стену, он и голосит! Сверток я у него заметил, с книгами, поди, вслух читать затеял.
– Нашел время!
Верно. Нашел…
Храпуня почувствовал неладное уже на подходе. В посаде погорело не так много, и острым чутьем нежити домовой сразу понял, что дом кузнеца беда не обошла.
Затем он увидел лежащее в дорожной пыли тело кузнеца, пробитое половецкой стрелой. По запрокинутому лицу Кия уже ползали мухи, равнодушные даже к смерти в стремлении отыскать себе пищу. Заметил Храпуня и большую лужу крови поблизости от трупа кузнеца. Явно чужой крови, подсказывавшей, что Кий постарался подороже продать свою жизнь.
Хоронясь под разросшимися за начало лета лопухами, домовой пробрался во двор через небрежно распахнутые ворота.
Замер.
Окаменел.
Оцепенел, увидев, что дровяного сарая больше нет.
Не скрываясь больше, он пробежал на коротких кривоватых ножках до дымящихся углей, остановился, тяжело дыша не от бега или попавшего в легкие дыма, задыхаясь от одновременно охвативших его грудь ледяными пальцами надежды и страха.
Потом же увидел, как ветер, расшевеливший пепел, открыл среди обугленных головешек нечто белое.
Вскрикнув зверино, Храпуня бросился туда, руками, не обращая внимания на ожоги, разбросал обгоревший хлам.
В оцепенении уставился на небольшой скрюченный скелет, который не мог принадлежать человеку.
Видавшие кикимору люди говорили, что она больше похожа на лисичку, не на человека.
Но у лисы же другой череп.
Храпуня не плакал, не кричал. Он тихонько выл, оглаживая ладошкой гладкие кости скелета.
Подняв сухие покрасневшие глаза к небу, он выдавил из себя сокровенное, что было на душе:
– Вы же отомстите, не правда ли?
