Наскоро перекусив сушеной дичиной, которой разжились у татей, Степан с Гридей залезли в шалаш и тут же захрапели. Алатор же, выполняя уговор, остался следить за огнем. В полночь его сменит Степан, а Гридя примет вахту под утро.
* * *
Увы, отдых оказался недолгим. Затрещал валежник, послышалось сперва недовольное ворчание, а затем рев. В чаще ворочалось что-то большое, голодное и весьма недружелюбное. Рычало, топталось по сучьям, драло когтями кору.
Алатор бросился в шалаш, затряс Степана.
— Ну что, опять про Лиска узнать чего хочешь? — протер глаза Белбородко. — Беспокойным ты стал, варяг.
— Ш-ш-ш... Хозяин пожаловал.
Степан нехотя вылез из шалаша. Падал снежок, под тулупчик залезал ядреный морозец. Белбородко поежился.
— Медведь, что ли? Он же на огонь не пойдет.
— Ш-ш-ш... Не произноси имени хозяина. — Алатор вновь принялся плевать через плечо. — На огонь он и впрямь не отважится, только не будем же мы веки вечные костры жечь да на поляне сидеть, как с места тронемся, он и набросится.
— Ну, попрет, так прикончим. Мечи-то на что?
— Он ведь на месте стоять не будет, даром здоровенный, как кряж столетний. Накинется, ты и замахнуться-то не успеешь. А мечом его или ножом тыкать, лучше самому зарезаться. Разозлишь только. Он в берлогу тебя утащит за обиду и нутро из тебя тянуть начнет да на лапу наматывать... Да и ладно бы простой это косолапый был, а ведь не простой он. Леший это. Видать, не по нраву ему пришлись, вот и вылез. Эх, зря ты Гридьку не послушался.
«Святые угодники, — промелькнуло у Степана, — здоровенный же мужик, а в сказки верит».
Медведь высунул морду из чащобы, махнул лапой в сторону ближайшего костра и рыкнул. С ветки упала снежная шапка.
— Ну и что ты предлагаешь?
Алатор наклонился к самому уху Степана:
— Помнишь, у Дубровки...
— Чего у Дубровки-то?
— Да тише ты, чтобы не услышал, не приведи Перун. У тебя же вроде покровителем дух-медведь. Вот пусть и заступится.
— Его еще вызвать надо.
Алатор немного подумал и мрачно покачал головой:
— И не проси, лютого корня тебе не дам... Лучше пусть сожрет меня. Слушай, а может, Гридьку ему отдать? — вдруг осенило варяга. — Это ж он всполошил хозяина. Помнишь, в яму провалился? Там еще дерево вывороченное лежало. Лежка это была. На зиму косолапый устроился, лапу, небось, сосал, а Гридька его разбудил. Вот пусть его косолапый и слопает.
Разумеется, никого в жертву они не принесут. Да и особого повода для беспокойства Степан не видел. Медведь на человека от нечего делать не бросается. Только если разозлить его очень. А уж если человек с огнем дружен, то и вовсе мишка связываться не станет. Поглядит, поглядит, да и уберется подобру-поздорову. Наверняка к утру косолапого и след простынет.
— Да с чего ты взял, что медведь там сидел?
— Чую, — веско сказал варяг.
— Я заклинание одно верное знаю, поворожу, он и отстанет. Не нужно и духа-помощника вызывать, и Гридьку отдавать на растерзание.
Чтобы успокоить варяга, Степан забубнил ахинею, как это всегда делал, обрабатывая клиента, пришедшего за чудом. Эх Питер, Питер... Славные были времена.
Здесь важно не «что», а «как». Белбородко для пущей убедительности выхватил из костра головню и принялся творить оной крестные знамения, выдавая их за знаки огня. Степан шептал неторопливо, вдумчиво, словно впечатывал слова в голову варягу:
— Как войду в избушку, лапой срубленную, избушку невысокую, посреди леса стоящую, как отомкну дверь дубовую, дверь тяжелую на петлях скрипучих, петлях, дегтем добрым не смазанных, как войду в горницу, поклонюсь отцу, матери — медведю с медведихой, сяду я за стол, на широку лавку сяду, медка из сот полновесных отведаю да скажу: «Ой ты матушка, батюшка, ой да медведь с медведихой, вы признали мя, сыночка младшенького, вы пригрели-обогрели мя, медком попотчевали, поклон вам низкий, отец с матерью...» Поклонюся отцу, матери — медведю с медведихой, благо-дар тебе, медведиха-матушка, — кадка с ягодами мочеными, и тебе благодар, медведь-батюшка, — рыбка свежая. Ой да признали мя, приветили, мать-медведиха, медведь-батюшка... Ой да не загрызли мя, колдуна злобного не потешили. Тот колдун изловил мя, медвежоночка, во силки натужные. Ой да во силки крепкие. Тот колдун неволил мя семь лет долгих, семь лет горестных. В человека оборотил, в клетку посадил. Ой да вышел срок у мя служения, отпустил мя колдун, чтоб потешиться. Думал, вернусь к отцу, матери, медведю с медведихой, а и порвут-то мя отец с матерью, будто вороги набросятся. А не вышло у каверзника, не выгорело. Вот тебе сказ мой, Михайло Потапыч, сказ про брата твоего единокровного. Что же ты не признал-то меня, когти точишь. Что ж ты рыком рычишь, на кровинку родную покушаешься. Ты признай мя, Михайло Потапыч, брата твоего единокровного, не печаль матушку-медведиху да медведя-батюшку, ты признай товарищей моих, они ж тебе племяшечки. Не губи нас, Михайло Потапыч, как не сгубили мя медведиха-матушка да медведь-батюшка. А что верно слово мое, ключ знает, а что верно слово мое — ветер воет. А ослушаться его не можно, потому крепко слово мое, как бел-горюч камень. А кто супротив пойдет — смерть себе сыщет. А зла причинить нам не можно, слово мое верное, нерушимое. Чур мя, чур на все стороны.
Медведь заворочался в буреломе, рыкнул для порядку и ломанулся прочь.
— Кажись, убрался, — благоговейно прошептал Алатор.
— Верное заклинание, — подытожил Степан, — слышал же, чего я ему сказал — чтобы признал нас. Шел бы ты спать, приятель, а я покараулю.
«Хорошо это я придумал, головней махать, — похвалил себя Белбородко, — звери огня боятся».
Степан уселся у костра и принялся смотреть в ночное небо...
* * *
Белбородко решил не будить Гридю, пусть отлежится парень. Так и просидел до утра. Время от времени подбрасывал хворост в костры, вот и все развлечение.
Вспоминался почему-то Питер с его вечными дождями и уличной сутолокой. Вспоминалась уютная квартира на Конюшенной. Пара-тройка друзей и подруг... Странное дело, вроде бы давно уже хотел бросить все к чертовой матери и уехать, чтобы от людей подальше, от проблем наносных. А вот же свершилось — и обратно тянет. Наверное, оттого, что вернуться нельзя, и тянет. Так уж человек устроен.
Морозоустойчивый ворон дремал у Степана на плече — от Гридиной компании в шалаше птица наотрез отказалась, подняв истошное карканье. Интересно, почему Лисок и впрямь его не прикончил? Ведь должна же быть какая-то причина?
Наступало утро: светлело небо, мало-помалу подергиваясь розоватой дымкой, черные ночные облака медленно превращались в веселых барашков. Вот уже различимы стволы деревьев, вот уже куча хвороста, запасенная с вечера, стала походить на кучу хвороста, а не курган-недомерок. Проявился куст бузины на южной стороне поляны, вроде даже ягоды на нем.
