Лобовое сопротивление рукотворной птицы значительно возросло из-за торчащих теперь в ней стрел. Планер-разведчик понесся к лесу, быстро снижаясь, проваливаясь, клюя носом, – Коля почти физически ощутил, что планер теряет управление, рули чем-то клинит…
Видно, вторая стрела прижала один из тросиков рулей к стрингеру фюзеляжа, – мелькнуло в голове…
Мысли в голове Николая залипли друг в друге, словно кто-то невидимый перемешал ему мозги раздаточной ложкой. Забыв включить двигатель, он снова потянул ручку управления на себя, и там, далеко над ночными лесами, планер с каким-то запаздывающим послушанием неторопливо взмыл, тут же потерял скорость окончательно и, завалившись на крыло, закувыркался по сложной кривой вниз. Штопор.
В контрольном наушнике у Аверьянова раздался шорох сгибаемых при падении веток, пауза, негромкий звук удара об землю, ясный, короткий хруст, и – тишина…
– Тьфу! – сплюнул в сердцах Николай.
– Бог помощь! – прозвучал чей-то знакомый голос…
– А, это ты, Игнач! Добрый вечер…
– И тебе вечер добрый. – Игнач кивнул на щиплющего неподалеку траву аверьяновского коня. – Далече собрался?
– Я-то? …А на рыбалку.
– А это что ж у тебя? – Игнач указал на снайперскую винтовку.
– Это? Это удочка, – ответил Николай, не желая вдаваться в детали.
– Ишь ты! – уважительно кивнул Игнач. – Знатная удочка. С глушителем!
– Чего?! – поперхнулся Аверьянов. – С чем, ты сказал?
– С глушителем! – Игнач постучал по прикладу. – Вот эту деревянную штуку у нас называют «глушитель». Сома, осетра, представь, вытащил здорового, – ну бьется, сил нет. По голове! Оглушишь! Все. Твой. Но у нас глушитель отдельно делают, отдельно носят. А у вас прямо на удочке. Удобно. Надо перенять. – Игнач помолчал. – Ты чего какой-то не такой?
– Да видишь, день не задался.
– Что, мало татарвы пришили за день?
– Ага, мало. И ста не будет. Но эффектно, с понтом. …Да, надо спать идти.
– Иди, поспи, – кивнул Игнач. – Сегодня день такой, клевать не будет…
* * *
В ста метрах от того места, где Николай и Игнач расстались, на крутом берегу, нависающем над Чертовым омутом, сидел Оглобля, погруженный в нелегкие думы.
Удрать из темницы оказалось значительно легче, чем то, что ему предстояло теперь: выбрать себе судьбу.
Никогда в жизни ему не приходило в голову, что есть такая мучительнейшая парочка, две родные сестры по имени Свобода Выбора и Неизбежность Выбора… Раньше все было куда как проще: проезжего купца следовало обмануть, своих, в селе, запутать, обсчитать, подкузьмить, объегорить. «Главное, – всегда говорил Оглобля не таясь и не скрывая мыслей, – это чтобы мне было хорошо и моей семье было хорошо!» «И еще друзьям, землякам чтоб было хорошо! Это – в-третьих», – подсказывали берестихинские мужики, оглоблинские погодки. «Нет! – упирался он. – Мне и моей семье. Вот и все».
Его не любили, конечно, но он знал свое дело туго, – обходил стороной слабых, заискивал перед сильными и всюду высматривал только одно: как бы урвать… Ну, хоть немного, чуток… Урвать и отпрыгнуть. Ррраз! – и за угол, за крыльцо, за колонну. Отпрыгнул? Теперь можно и посмеяться: «Ах, какой я ловкий! Оглобля молодец!»
Его не любили, но он неуклонно богател, и это нельзя было скинуть со счета, – его как-то брезгливо уважали, – виртуозного и откровенного в своем паразитизме до тошноты.
«Я – шкура, – говорил он всем и всегда. Не таясь, не скрываясь. – Да, такой я вот гад, что ж мне теперь с того, – повеситься, что ли?»
Так было. И так, казалось, жизнь пройдет: безоблачно и гладко.
Но вот попался же, прости Господи!
И что теперь?
Вернуться к своим? В Берестиху? А зачем убегал от них, спрашивается? Да и то скажут: мы тут от татар отбивались, а ты в кустах отсиживался…
Да так «отсиживаться», как он, – комары, гнус, думы тяжкие, жрать сил нет хочется, – врагу не пожелаешь! Да разве же поймут?
Жена поймет. А поймет – значит, простит!
Ну, хорошо. А дальше там что, в Берестихе-то? Ну, вымолишь прощение, выползаешь на животе, – а дальше-то? Завтра опять орда навалится. У этих вымолишь, у тех – едва ли.
Уйти в леса подале? Тоже ход. Но что в лесу-то? Комарьем сыт не будешь. Ну ладно, коня убитого найдем, – тут днем один, совсем неподалеку, валялся. Можно найти, если волки не съели еще. А Берестиху теми временами раздавят и спалят. Прах. Нет, не вернусь! Тут понимать нужно, за ради чего возвращаться. А эти не поймут.
Жена поймет. А поймет – значит, простит!
Все уничтожат, все размечут, разворуют. Людей убьют всех поголовно. Ну, и жену, конечно… Лучше погодить. Просто выждать. Но вот этого уж точно никто не поймет!
Жена поймет. А поймет – значит, простит!
А можно к татарве пойти. Откуда ты? Из Берестихи! А, тот самый, что нас клеймил! Ага… Возьмут подкову, на углях раскалят… Я бы так сделал, если б меня кто заклеймил. Постой, постой! Но я их наказал-то огнем за дело! А они – меня? Раскаленной подковой? …Они меня еще не успели, – вот!
Да нет, в орду идти – это надо круглым дураком-то стать. Как можно! Не понять. А вот цветок-то: погадать – подскажет…
К жене, к Батыю… к жене, к Батыю… к жене, к Батыю… к жене, к Батыю… к жене, к Батыю!
…И что ж, – к Батыю, что ли? А дом, а скарб? Нет сил. Главное, это «чтобы мне было хорошо!» – упростим присказку-то! Вот так вот! Так даже короче, лучше. Семья тут ни при чем. Каждый за себя самого смерть воспримет… Что, непонятно?
Жена поймет… А простит ли, – это уж ее забота! Тоже хороша, уточка, что и говорить: сколько дров за жизнь пережгла, да без счета, – все холодно ей было, видишь, все мерзла. Сейчас дом зажгут – враз согреешься!
Непотребное в думах. А что делать-то? Не здесь же сидеть, а?!
Господи! Ну, ты хоть подскажи, намекни! К жене или к Батыю, – как лучше – по совести, по уму, по последствиям? Ох, тиха ночь, тиха… Нет, надо лошадь найти, – жрать-то как хочется!
* * *
– Вот, видишь, на всех картах Придатель – через «и».
– Да. Стоит, значит, покопаться на вершине… Глядишь, и найдем. Только нужно будет в полку у Филина миноискатель попросить. А то просто так копать – закопаешься.
– А с чего ты взял, что копать нужно там?
– Да потому что в названии этого холма можно увидеть некое прямое указание на одного из главных героев этой истории. Ведь слово «придатель» сейчас, можно сказать, не существует, вымерло, а во времена оные оно означало человека, которой что-то придал, присоединил. Очень возможно, что люди язвительно окрестили «придательством» такую манеру объявлять о приданом, но его не давать. Ничего нет странного в том, что простой народ, тоже являющийся неплохим насмешником, мог окрестить Трувора именно придателем, то есть дающим приданое. Игра слов «придатель – предатель» как раз и подчеркивает поступок Трувора, пообещавшего приданое, а затем открестившегося от своих слов, от своего обещания.
