– Копье прилетело сюда, на опушку, из крепости… – пояснил старший носильщик. – У них есть и большие, тяжелые стрелы, которые летят еще дальше маленьких, легких…
Чунгулай молча посмотрел на старшего носильщика, а затем снова перевел взгляд на своеобразный «шашлык».
– Я сделал подсчеты, мой повелитель… – тихо сказал Чунгулаю Бушер.
– Отъедем!
– Из донесений с поля боя, повелитель, следует, что только каждый третий из твоих воинов уцелел…
– Они продолжают драться?
– О нет! Уцелели лишь те, кто не вступал в бой, кто находился здесь, с тобой, в резерве… Кого ты посылал на штурм, те все… – Бушер удрученно качнул головой. – Да, именно, – подтвердил он жест Чунгулая. – Спаслись единицы…
– Они бежали с поля боя?!
– Нет. Уцелели израненные. Русские не стали их добивать. …Твоя Орда, мой повелитель, уменьшилась… В три раза…
Чунгулай молча кивнул и отдал приказ:
– Отбой! Собраться всем здесь, на биваке! …Я хочу видеть тех, кто был там и уцелел…
Телохранитель, выполнявший заодно и роль адъютанта, поклонился и, тут же пришпорив коня, сорвался с места – выполнять приказ…
– Война – войной, обед – обедом… Верно, мой мудрый Бушер?
Бушер кивнул, сохраняя невозмутимое, спокойное выражение лица…
* * *
Дымы развеивались, уходили… Картина, представившаяся взору уцелевшим берестихинцам, потрясала… Кровь, тлеющее тряпье, горы трупов…
В небе над Берестихой кружило воронье…
Лишь в стороне, ближе к речке, можно было разглядеть светлое пятнышко, мелькавшее там. Это резвился веселый беспризорный четырехмесячный поросенок, не нужный никому: людям было не до него, а волки, сытые кониной и человечиной, предпочитали не приближаться к местам, где жизнь бурлила. Поросенок был толстый, желтовато-оранжевый, как спелый абрикос, с нежно-розовым пятачком.
«Пир во время чумы», подумал Аверьянов, глядя на немыслимые кульбиты поросенка.
Но любоваться этим торжеством жизни времени не было, – слишком много было раненых.
Коля крутился как мог, оказывая первую медицинскую помощь.
* * *
Раненного в руку Афанасича Коля подвел к ящику, на котором старик сидел час назад, при первой атаке армады.
– Держись, Афанасич…
Афанасич мельком глянул на рану:
– Насмерть ранил, нехристь…
– Это у вас насмерть, – Коля слегка улыбнулся. – А у нас это – семечки… – Коля распахнул аптечку, доставая шприц: – Сейчас болеть перестанет. Девочки! – махнул он рукой. – Кто-нибудь там, – помогите…
Девушки, спасенные из татарского рабства Шилом и Жбаном, молча стояли над телами погибших своих спасителей…
Рядом с телами друзей-балагуров рыдали еще пятеро женщин разных возрастов, – тоже, наверно, когда-то спасенные ими, – ни Жбан, ни Шило женаты не были…
Руку Афанасича Николай смог забинтовать только с помощью Олены, – сначала дед отбивался, объясняя свой отказ от медицинской помощи тем, что рана «должна дышать», и еще тем, что «если черви в ране заведутся, то это во благо, ибо черви рану чистят, а живое не едят»…
Теперь, после новокаина внутримышечно, лицо старика уже приобрело живой, розоватый оттенок.
– Давай еще укольчик, и поспишь немного – стресс снимешь…
– Давай! – Афанасич с готовностью подставил руку для укола: он, как и все старики во все времена, любил на самом-то деле лечиться, но стеснялся на людях расслабиться.
Игла вошла в вену, и дед тут же, блаженно улыбнувшись, поплыл к забытью… Внезапно он, вспомнив что-то, встрепенулся:
– Вопрос хотел тебе задать… Семейного свойства…
– Спи, Афанасич… Тебе надо поспать хоть часок…
Глаза Афанасича закрылись, и он быстро стал проваливаться в сон…
* * *
– Им это тоже стоило многих жизней… – удовлетворенно константировал Чунгулай, выслушав доклады раненых, уцелевших в бою батыров. – Это не колдовство, а великое мастерство! – Помолчав, Чунгулай добавил задумчиво: – Они расслабились… – Он повернулся к нойонам резервных отрядов: – Что стали? В бой!!!
* * *
– Опять повалили! – крикнул кто-то со стены.
Коля кивнул. Двое, подхватив Афанасича, сняли его с ящика пулеметных патронов. Поднатужившись, Коля закинул ящик наверх, на настил.
– Последний ящик… – Он повернулся, что-то, видимо, решив: – Олена, – Коля взял за локоть девушку, склонившуюся над спящим Афанасичем: – Послушай… Не девичье это дело, но больше некому, – сама видишь!
Олена молча кивнула: все ясно без слов!
– …Поставь растяжку в подземном ходе! Ты знаешь, растяжка? Я объяснял всем, помнишь?
Олена молча кивнула.
– Поставь поближе к нам, около темницы. Когда их набьется полный ход – от леса и досюда… В подземном ходу будет много татар… Поняла?
Олена молча кивнула.
– Ты знаешь, где гранаты на складе?
Олена молча кивнула.
– И будь предельно осторожна! Поняла?
Олена молча кивнула.
– Да что ты все киваешь? Ты поняла меня? Скажи!
– Я все прекрасно поняла! – ответила Олена, срываясь с места.
– Но только быстро!
– Я всегда быстро!.. – крикнула Олена уже на бегу.
* * *
…Коля стрелял очень скупыми очередями, но и это производило неизгладимое впечатление на остатки орды Чунгулая: атака слегка сразу потеряла темп, конница начала отклоняться от линии прямой атаки на Берестиху… Коля прекратил стрелять, выжидая. Патронов оставалось очень мало. Он оглянулся, как бы желая проследить путь Олены от княжьих «хором», до темницы и далее к реке…
– Где Олена?! – спросил он Глухаря, притащившего со склада роторную пушку…
– Не видел! – крикнул в ответ Глухарь.
* * *
Сделав по полю кольцо, конница, словно набрав сил, вновь повернула к Берестихе.
Они были еще далеко, рано было начинать стрелять, если собрался бить наверняка… Коля повернулся назад, вглядываясь в лес за речку, – туда, где, по описанию Афанасича, был вход в подземный ход, ведущий в Берестиху.
Густой лес, макушки слегка волнуются под легким ветерком… Нет, не поймешь…
Коля взял в руки прибор ночного видения, приложил к глазам… К подземному входу в лесу приближался длинный переливающийся пятнами «язык», – масса, в которой время от времени угадывались головы, руки…
– Дай посмотреть! – попросил Глухарь.
– На. Татары. Это инфракрас… Он видит только теплое, тепловое излучение… Лес холодный, люди теплые, понимаешь?
