— Другие — это уже другие. А мы — это мы, — не согласился Алексей и поднялся.
Он попрощался и вышел за дверь.
Кира Владимировна и Колька молчали какое-то время.
— Никакой обреченности в нем нет, — заключил Колька. — Для стовосьмидесятирублевого инженера он неплохо приспособился. Жена работает. Любовница терпит. Белые города — это комплекс непонятого гения.
— Материальная неудовлетворенность. Гиперсексуальность. Отсутствие творческой реализации. Не приспособится. Вымрет.
Кира Владимировна стала молча пить чай и так же, как Коржиков, грела руки о стакан.
Лена Коржикова, жена Алексея, обожала цветы, и ее квартира была похожа на зимний сад: цветы в горшках и горшочках, фикус в кадке и даже маленькая пальма с шерстяным стволом.
Сама Лена тоже походила на нежный цветок: бледная блондинка с тонкими руками и тихим голосом.
В данную минуту она сидела за машинкой и печатала одним пальцем. Диктовала себе:
— Условия квалификационного соответствия…
Дочь Наташа, пятнадцатилетняя девушка, слушала Челентано. Наташа любила мерить купальники и ходить в них под музыку. Может быть, она готовилась к конкурсу на фотомодель.
Наташа поет вместе с Челентано. У них вместе получается просто замечательно.
— Кайф, правда?
— Поди проверь жаркое, — предложила Лена.
— Щас. Представляешь, ко мне Ленка Харлампьева подходит и говорит: «Какое ты имеешь право любить Сорокина, если я уже его первая полюбила. Я его давно люблю». Я говорю: «Когда это ты успела его полюбить, если он в третьем классе уехал с родителями в Бельгию, а вернулся только в этом году?» А она мне: «Вот в третьем классе я его и полюбила». Представляешь? Идиотка.
— Все у тебя психи и идиоты, одна ты хорошая.
— Не знаю, хорошая я или нет, но все вокруг действительно психи ненормальные.
— По-моему, горит, — предположила Лена.
— А Сорокин мне сказал: «Исполнится восемнадцать лет — поженимся». Я с его родителями буду жить.
— У его мамаши шапочка из перьев. А папаша — вообще мордоворот, — прокомментировала Лена.
— Откуда ты знаешь?
— На классном собрании видела. Лысый. Нос, как клубника. Сорок лет, а выглядит на шестьдесят. Вон наш папочка — как мальчик.
— Ответственная работа делает ответственную внешность, — защищает Наташа своего будущего свекра.
Появляется Алексей:
— По-моему, чем-то пахнет.
— В духовке обед пропадает, — спокойно доложила Наташа.
Алексей отвешивает дочери подзатыльник. Она живо выходит на кухню. Он неодобрительно смотрит ей вслед.
— А я третью главу закончила печатать, — доложила Лена. — С семи утра сижу. Спина затекла.
— Напрасно ты эту главу перепечатала. Шеф сегодня все зарубил.
— Боже мой… Это не кончится никогда. Это какая-то прорва!
— Значит, так… Быстро одевайся и беги в поликлинику. Кабинет 24. На третьем этаже. Возьмешь мой бюллетень. На неделю.
— Ты болен?
— Да. Радикулит. Ни согнуться, ни разогнуться.
— По-моему, ты прекрасно сгибаешься и разгибаешься.
— Некогда. Беги быстрей. А то она уйдет.
— Ничего не понимаю: почему я должна идти к врачу, если ты болен?
— Так надо.
— Дом на мне. Студенты на мне. Твоя диссертация на мне. Так еще и твой радикулит на мне.
— Она сказала: в течение часа, а уже прошло сорок минут. Здесь еще ходу пятнадцать минут.
— Но у меня обед на огне.
— А эта корова на что?
— Это не корова, а девушка.
Лена набрасывает пальто. Уходит.
Появляется Наташа, в халате поверх купальника.
— Что ты получила по истории? — строго спросил Алексей.
— Ничего. Меня не спрашивали.
— А ну покажи дневник.
— Я его в школе забыла.
Алеша находит портфель. Достает оттуда дневник:
— Вот он.
Наташа опускает голову, нервно кусает губы. Рыдает. Входит Лена:
— Ну что, опять гражданская война?
— Заявляю официально: твоя дочь тупица и врунья!
Протягивает Лене дневник с двойкой.
— Что за манера унижать? — заступается Лена.
— Это не унижение, а объективная реальность. Чтобы выучить историю, не надо никаких специальных способностей. Надо только сесть и выучить. И больше ничего. А за вранье я не буду тебя бить. Я буду тебя убивать. Поняла?
Наташа рыдает во всю силу души и тела.
— Алексей… — пытается остановить Лена.
Коржиков всем корпусом оборачивается к жене, совершенно забыв о том, что ему ни согнуться, ни разогнуться.
— Вот к чему приводит твоя демократия! У них практика — ты освобождаешь ее от практики. Все должны таскать в библиотеке книги, а она не должна. Ей тяжело. Отдаешь ей свою дубленку, сама всю зиму ходишь в лыжной куртке. Все — пыль населения, а она звезда в тумане. Подожди, она начнет курить, а ты умиляться и говорить, что это патология одаренности.
— А ты держишь ее под плетью, как раба. Нарабатываешь в ней комплексы неполноценности.
Чувствуя поддержку одной из сторон, Наташа рыдает с упоением.
— Поди к себе в комнату, — распоряжается Лена. — Поди и подумай.
— «Поди и подумай», — передразнивает Алексей. — Английское воспитание. Англичанка. Взять бы сейчас ремень и высечь. Чтобы сесть не могла. Не хочет учиться из любви к знаниям, пусть учится из страха. Но учится! У нее же ни к чему нет никакого интереса. Никого не любит. Ничего не делает. И выражение лица, как у мизантропа.
— Алеша… — тихо, вкрадчиво окликает Лена.
— Ну что «Алеша»?
— Она же в тебя, — тихо, как по секрету, говорит Лена. — Что ты от нее хочешь?
— Я не хочу, чтобы она была в меня. Я себе не нравлюсь. Я себя терпеть не могу. Поразительно. Она взяла все худшее от тебя и все худшее от меня.
— А получилось замечательно.
— Вот и говори с тобой… Зачем тебя врачиха вызывала?
— Да ну ее! И кого набирают? Кого выпускают? Врач, называется…
— А в чем дело?
— Да ну… Идиотка законченная. Представляешь, сказала, что у тебя синдром мамонта и ты должен вымереть. Не умереть, а вымереть.
— А бюллетень дала?
Лена достает и протягивает Алеше синенький листок. Тот разглядывает.
— На две недели! Здорово! Значит, сегодня вечером я выезжаю на объект!
