Самолет набрал высоту. Наташа откинула спинку кресла, закрыла глаза. Самолет больше не взмывал. Сердце не подкатывало. Она решила посмотреть, что делается внизу и вокруг.
Вокруг все спали, открыв рты, и большое количество спящих мужчин напомнило картину «Поле после битвы». Возле нее сидел молодой человек, по виду баскетболист, на полторы головы выше довольно высокой Наташи.
Она выглянула в иллюминатор, увидела космическую черноту и пламя, которое выбивалось из-под крыла самолета.
В мозгу произошло полное оцепенение, и в этом оцепенении прозвучало одно только слово: «Неприятно», — будто его записали на магнитофонную пленку и пустили в пустой голове. Как будто кто-то посторонний в ней бесстрастно произнес: «Неприятно». О Китаеве в мозгу не было сказано ни слова. Но тело среагировало по своим собственным законам, независимым от головы. Она схватила за руку сидящего рядом Баскетболиста так, что ее пальцы сошлись в его руке.
— Ой! — сказал Баскетболист. Для него были неожиданны и боль, и фактор прикосновения.
— Мы горим, — сказала Наташа относительно спокойно для такого сообщения.
Баскетболист перегнулся к иллюминатору и внимательно посмотрел за окно.
— Это сигнализация, — сказал он. — Опознавательные знаки.
— А зачем они нужны? — не поверила Наташа.
— Чтобы на нас не наскочил другой самолет.
Наташа снова припала к иллюминатору. Огни действительно вспыхивали с одинаковыми промежутками, будто пульсировали. А пожар имеет более стихийный вид и характер.
По салону прошла стюардесса — деловито и бесстрастно. Так не ведут себя при катастрофе, даже при большом мужестве.
В самолете погас огонь. Видимо, пассажирам предлагалось поспать. Наташа закрыла глаза. Баскетболист тоже откинул кресло, и их головы оказались рядом. И было такое впечатление, будто они лежат в одной кровати. От него исходило тепло, тянуло как от печки. Хотелось не отодвинуться, а приблизиться, чтобы не было так одиноко и страшно между небом и землей. Он подвинул к ней локоть — чуть-чуть, на полсантиметра. Но она услышала эти полсантиметра. И не отодвинула руку. Из его локтя текла энергия молодого биополя. Эта энергия обволокла Наташу, и они полетели вместе в одном облаке. Было темно, тихо, но она слышала, как в тишине, будто молот, стучало его сердце в грудную клетку. Наташа независимо от себя самой положила голову на его плечо. Он опустил свое лицо в ее волосы. Теперь их сердца стучали вместе — и было совершенно не страшно падать. Только бы вместе.
— Ты из Баку? — спросила Наташа.
Надо же было как-то общаться. Неудобно было в этой ситуации оставаться незнакомыми.
— Из Баку. Да.
— Но ведь ты русский…
— Там и русские тоже живут.
— А чего они там забыли?
— Хороший город…
— А что ты делал в Москве?
— На сборах был.
— Ты спортсмен?
— Спортсмен. Да…
Они разговаривали шепотом, потому что страсть забила горло. И разговаривали только для того, чтобы как-то отвлечься и оттащить себя от неодолимой тяги. Именно неодолимой, ее невозможно было одолеть.
Баскетболист наклонился и поцеловал Наташу. Губы у него были осторожные, мягкие, как у лошади.
Сердце подошло к горлу — так, будто самолет упал в воздушную яму. Но это упала или, наоборот, вознеслась ее душа, а самолет шел нормально. Поцелуй был осторожный, целомудренный, как будто они касались друг друга не губами, а предчувствиями.
Наташа ни разу в своей жизни не испытывала ничего похожего. Более серьезные свершения, которые во взрослом языке именуются «любовь», не имели к этому состоянию никакого отношения. Как слова к классической музыке. Как текст ко Второму концерту Рахманинова.
— У тебя есть кто-нибудь? — спросил он.
— Жених. Я к нему лечу…
— Да… Ты еще молодая…
Он не разобрал в потемках, сколько ей лет.
— А у тебя есть девушка?
— Невеста. Снежана. Я к ней божественно отношусь.
— Она болгарка? — догадалась Наташа.
— Болгарка. Да. Я к ней божественно отношусь. Но то, что я чувствую к тебе, я не чувствовал ни к кому и никогда и даже не знал, что так бывает.
— А что ты чувствуешь?
— Не знаю. Это как солнечный удар.
Наташа отстранилась и посмотрела на него. Она ведь его еще и не видела. Молодое лицо, обтянутое кожей, тревожные глаза. Ей показалось недостаточным видеть его, она протянула руку к его лицу и обежала его пальцами, как слепая, пытаясь запомнить его черты в ощущениях. Он не удивился. Все, что происходило между ними, казалось естественным и, более того, единственно возможным. Как будто это не самолет в ночи мерцал огнями, а их души давали друг другу опознавательные знаки.
— Как ты живешь? — спросила Наташа.
— Мучительно. Я мучаюсь.
— Чем ты мучаешься?
— Я хочу воскресить свою маму. Можно воскресить человека из мертвых?
— Нет. Нельзя.
— А откуда вы знаете?
— Я биолог. Я знаю это наверняка. Это единственное, чего нельзя добиться. Все остальное можно.
— Но ведь восстановили же древних лошадей. Тарпанов. Скрещивали, подбирали и восстановили. И сейчас в Аскании-Нова ходит целое стадо тарпанов.
— Восстановили биологический вид. А индивидуальность восстановить невозможно. Личность неповторима.
— Но ведь был такой философ Федоров. Современник Льва Толстого. Он считал, что через потомков можно будет воскресить предков. Восстановить личность.
— Природа заинтересована в смене поколений. Люди рождаются, стареют и умирают, чтобы дать место молодым. Колесо жизни нельзя крутить в обратном направлении.
— Но мама не постарела. Она умерла молодой. Она не дожила.
— Надо смириться.
— Я не могу смириться. Я не могу без нее жить. Я даже хотел уйти за ней следом… Вы думаете, я сумасшедший?
— Нет. Я так не думаю.
Наташу действительно не удивило его желание: воскресить. Вернее, удивило, но она понимала, что им движет. Его двигательную пружину. Надька рассталась со своим мужем Валиком еще до того, как он погиб, и фактор гибели ничего не изменил. А Баскетболист не расстался со своей мамой и после смерти, наоборот, он слился с ней в одно, и вынужденная разлука воспринималась им как противоестественная. Вернее, не воспринималась вообще. Он искал выход: либо уйти к маме, либо вернуть ее к себе. Он остановился на последнем.
— У нас никого больше не было на свете: только она у меня, а я у нее. Нас отец бросил, когда мне был месяц, а ей девятнадцать лет. Я даже не знаю: был ли он вообще. Я никогда его не видел. Мы жили не то что бедно — в нищете. У нас иногда в день была одна тарелка пустого супа. А однажды я всю зиму просидел дома, у меня не было теплых ботинок…
