— Хотите чаю? — спросила Семенова и, не дождавшись ответа, закричала: — Машенька, вы не могли бы организовать нам чай?
— Нет, — коротко ответила Машенька.
— Я не хочу, — отказалась я.
— Какой-то сумасшедший дом, — пожаловалась Семенова. — Работаю на них, как вол, и никакой благодарности. И что только с ними будет, когда я умру…
Из кухни появилась Маша — та, что открыла мне дверь. Она грохнула на стол поднос с дорогими печеньями, потом внесла кофе в красивых старинных чашечках.
— Спасибо, родная, — вкрадчиво поблагодарила Семенова.
— С утра до ночи едят, — упрекнула Маша и ушла.
Семенова подвинула мне чашку.
— Вы с кем живете? — спросила она с доброжелательным любопытством.
— Я? С мужем.
— Сколько же вам лет?
— Двадцать девять.
— Никогда бы не дала… У вас есть дети?
— Нет.
— Почему?
— Успею…
— Знаете, сколько лет было матери Татьяны Лариной?
— Нет, — удивилась я. — А сколько?
— Тридцать пять. У нее было две дочери-невесты. А сейчас в тридцать пять сами невесты.
Я промолчала. Пролетел тихий ангел.
— У меня в вашем возрасте было четверо детей, трое своих и один приемный. Я работала в КОМОНЕСе — Комитете по охране несовершеннолетних. Тогда была разруха, беспризорность. Одного мальчика я взяла себе.
— Сейчас сложно иметь много детей, — сказала я.
— Сейчас вообще установлено, что объем бедер у женщин стал на десять сантиметров уже, чем сто лет назад, а у мужчин на десять сантиметров шире. Мужчины стали как женщины, а женщины — как мужчины. Вас как зовут?
— Лена.
— А по отчеству?
— Елена Владимировна, — вспомнила я. Меня никто не звал по отчеству.
— Вы агитатор? — спросила Семенова.
Она разговаривала со мной и не знала — с кем имеет дело. Если бы в дом пришел человек, просто перепутавший квартиру, она тоже усадила бы его и напоила кофе. Семенову интересовало, кто к ней пришел, а не за чем пришел.
— Я с телевидения, — объяснила я. — От Карпухина…
— Вы что окончили? — спросила Семенова. Дела ее почему-то не интересовали.
— ВГИК, сценарный факультет.
— Вы сами пишете?
— Нет.
— Почему?
— Успею, — неопределенно сказала я.
— Когда же вы успеете? Вам почти тридцать лет. А Лермонтова в двадцать семь уже убили.
В восточной народной мудрости сказано: человек за свою жизнь должен сделать три дела — написать книгу о времени, в которое он жил, родить ребенка и посадить дерево. Я пока еще не создала ничего. Смысла в моем существовании не было совершенно.
— Феликс! — позвала Семенова. — Иди сюда!
— Ну что тебе? — недовольно отозвался Феликс.
— Иди, тебе говорят!
Феликс вошел в комнату.
— Посмотри на себя. Вот — ты. — Семенова указала на меня пальцем.
— Бабушка, — укоризненно проговорил Феликс, — я работаю, а ты мешаешь мне думать.
— Он думает! Они, видите ли, все думают, а как что-нибудь сделать — их нет! Тебе уже сорок лет!
— Сорок лет, по самым грубым подсчетам, мне будет в тысяча девятьсот восьмидесятом году.
— Не важно! — сказала Семенова. — Ты и в сорок, и в пятьдесят останешься таким же, как сейчас. Все вы до старости Зинка, Витька, Ленка. Старые мальчики и девочки.
— Какая Ленка? — не понял Феликс.
— Я, — сказала я.
Семенову позвали к телефону, а мы с Феликсом остались в комнате.
— Вы внук? — спросила я.
— Не родной. От приемного сына.
«От беспризорника», — догадалась я.
— А вы когда-нибудь с парашютом прыгали? — спросила я на всякий случай.
— С парашютом? — удивился Феликс. — Нет, никогда…
Помолчали.
— Однажды, на Севере, я летел на вертолете, очень низко, — вспомнил Феликс, — испугал белых медвежат. Они кинулись бежать, а медведица за ними. Вертолет ревет, медвежата бегут, медведица из сил выбилась. Догнала одного, побила.
— Как побила?
— Лапой… Потом села на снег, подняла к нам морду, лапы вытянула да как закричит! У нее было выражение как у человека.
— А что вы сделали?
— Ничего. Поднялся выше и полетел.
— Счастливый! — вдруг позавидовала я.
— Почему?
— Летаете…
Я представила себе Север, простую рубленую избу, белое безмолвие за окном. Феликс пригласит меня на вальс-бостон, и мы будем медленно кружиться в пустой избе.
Ракета, пущенная из ракетницы, сначала идет вверх, потом повисает между небом и землей, устало чертит параболу и идет вниз, а перед тем как погибнуть, разгорается яростно.
Я буду кружиться между небом и землей так далеко от Москвы, так не скоро до пенсии, а Феликс будет держать в своей крупной ладони мою руку и смотреть сверху в мой четкий пробор.
— Понравился вам Север? — спросила я.
— На Север ездят за собой, — сказал Феликс. — Там важно только то, что важно.
— А что важно?
— Хорошее здоровье, хорошая любовь и то, как ты умеешь делать свое дело.
Хорошее здоровье у меня пока есть. Хорошей любви пока нет. Дела тоже нет.
У каждого свои конкретные обязательства.
Милиционер охраняет объект.
Семенова готовит дискуссионный клуб, чтобы люди думали. Карпухин — шестисерийный детектив, чтобы, наоборот, не думали, отдыхали после рабочего дня.
Володя — человек «при».
А я — человек «зря». То самое «зря», которое между замыслом и результатом. Значит, я тоже необходима в общей цепи.
Во второй половине дня я вернулась в барак, к своему рабочему застолью, и меня тотчас вызвали к Гальченко.
Я вошла в кабинет и остановилась.
— Садитесь, — вежливо пригласила Гальченко. — Что вы стоите?
Я села на краешек стула.
Гальченко долго молчала, перебирая бумаги. Мне даже показалось, что она про меня забыла. Но она не забыла.
— Почему у вас до сих пор нет трудовой книжки?
Гальченко приподняла со стола скрепленные листки, и я увидела сверху объяснение, которое я писала утром капитану.
— Все-таки вам не семнадцать лет…
