Я хлопнул тонкой стопкой листков по кафедре и спросил:
— Вопросы есть?
Ропот, шелест, мелкое шевеление. Конец?
Вдруг все тот же Скворцов. То есть Синицын. Или как его, черта?
Басом:
— А что, на самом деле вечное?
— Ну чтобы совсем основательно утверждать это, пришлось бы ждать до скончания веков, а такой возможности у нас нет, поэтому оставим окончательное разрешение вопроса грядущим поколениям… Однако отметим: эксперименты начались более тридцати лет назад, и за прошедшее время интенсивность свечения в первых колбах Крафта не изменилась. И ничто не говорит о том, что она должна уменьшиться.
Так что вечное или не вечное, но, во всяком случае, чрезвычайно длительное.
Снова тянет руку.
— А правда, что мусульман нельзя анимировать?
Мертвая тишина.
Откашливаюсь. Вот посылает же бог идиотов.
— Нет, неправда. Видите ли, господа… Непосвященным трудно понять, как все происходит на самом деле. Я уже говорил об этом. Наша деятельность порождает массу слухов. В отличие от профанов вы уже знаете, что явление ноолюминесценции требует наличия трех элементов: мягкого фриквенс-излучения, вещества человеческого тела и, наконец, воображения аниматора. Если первый из них — то есть фриквенс-излучение — строго подчиняется известным нам законам физики, то, принимаясь рассуждать о двух других, мы оказываемся в сфере чистой эмпирики. Поскольку же речь идет сразу о двух составляющих, никогда нельзя точно сказать, чем определяется успех сеанса — свойствами вещества или свойствами воображения. То ли аниматор сплоховал? то ли жизнь оставила слишком слабый след?..
Действительно, опыт показывает, что…
Веселый дребезг звонка.
Развожу руками:
— Обсудим это на следующем занятии. До свидания.
Все снова ожило. Зашумело, загудело. Вот даже кратко взвизгнуло.
Потекло.
Сую в папку свои бесполезные странички и смотрю на часы.
— Простите, Сергей Александрович…
Поднимаю голову.
Все тот же взгляд исподлобья. Смуглота гуще. Румянец, что ли?
— Простите, я кое-чего не поняла… А можно мне с вами отдельно?..
Ну, короче, типа позаниматься?
И нагло упирается в зрачки горящим взглядом черных глаз.
Да, несомненно, в ней есть что-то от Клары. Внешность? — нет, по-прежнему нет. Ничего похожего. Темные волосы — должно быть, жесткие. Смуглая кожа. Что-то неуловимо восточное в разрезе глаз.
Голос? Да нет же. Может быть, просто уверенность в себе? И тут нет:
Клара уверенна, но вовсе не нахальна… Стоп, да почему в ней обязательно должно быть что-то от Клары? Почему в каждой женщине я должен искать что-то от Клары? Зачем? Почему я не могу сказать себе раз и навсегда: Клара разлюбила тебя, Клара уехала, Клары нет и не будет; уж если она сделала так, значит так тому и быть; ты не думал о ней, ты не жалел ее, ты был эгоистом, ты подпиливал ее любовь, подкапывался под нее, закладывал мины; ты долго добивался такого конца своими идиотскими вывертами — и добился; а раз так, то стряхни с себя чертов морок!.. Но нет, проклятая прививка ее любви все еще действует: как будто что-то впрыснули в кровь, и теперь женщины влекут меня только в том случае, если в них есть что-то от Клары; а я хочу быть увлеченным и поэтому жадно ищу в них что-то от Клары, — но ни в одной из них нет ничего от Клары, черт бы их всех побрал! И я остаюсь равнодушен… то есть нет: я говорю нужные слова, затем я даже чувствую некоторое душевное волнение, некоторое телесное воодушевление; кроме того, я способен притвориться, будто мое волнение и воодушевление значительно больше, чем в действительности; и все идет как по маслу; но даже в тот момент, когда уже нежно проникаешь или яростно пробиваешься (впрочем, в данном случае ярость
— просто форма нежности; ха-ха, если не вежливости), все равно думаешь о Кларе, о Кларе!.. И это портит все дело, превращая его в набор механических действий с заранее известным финалом.
Коротко говоря, от Клары в ней не было ровным счетом ничего. Тем не менее она смотрела в глаза, едва заметно улыбаясь, и эта улыбка на темных вишневых губах не оставляла никаких сомнений насчет ее уверенности в себе. И в собственной неотразимости. Она ждала ответа.
Так полководец, стоя на холме с подзорной трубой, снисходительно ждет, когда над башнями осажденного города заплещут белые флаги. Но — увы, увы — в ней не было ничего от Клары. То есть она пыталась ввести меня в заблуждение. Она хотела выдать подделку за истинную ценность.
— Ах, типа позаниматься? — переспросил я. — Да ведь репетиторство такого рода стоит денег…
После чего повернулся и вышел.
И, даже если бы в ней было что-то от Клары, она не смогла бы сравниться с ней, как не может сравниться стакан соленой воды с морской волной. Ах, Клара, Клара!..
На меня накатило, и я шагал, не замечая встречных. Должно быть, я улыбался — вот почему кое-кто из них так странно поглядывал. Я и этого не видел… Как больно, как жалко мне вспоминать кусочки нашей счастливой жизни, полной милого озорства, заботы и радости! Как щемит сердце, когда я пролистываю запавшие в душу дни и ночи!
Осколки, блестки, мгновенные вспышки нежности и любви… Почему-то наплыло, как мы ездили в Питер. Надо сказать, Клара всегда умиляла меня тем, как деятельно хлопотала в постели о своем сексуальном благополучии. Она становилась совсем иной — в ней просыпалось маленькое суетливое животное вроде мелкой обезьянки или хомяка, и даже поволока любимых глаз казалась мне тогда не совсем человеческой. Я чувствовал, что в эти минуты несмотря на нашу близость Клара все же неуловимо отдалялась: она оставляла мне всего лишь тело, в то время как душа покидала его, чтобы взмыть в иные пространства. Отрешенная и чужая, бьющаяся в ритме собственного танца, она казалась усталым пловцом, который вот-вот коснется спасительного берега; за несколько мгновений до развязки с ее губ срывался бессвязный лепет, который я ни разу не сумел разобрать; сама же она, придя в себя, недовольно и сонно отвечала, что у нее не было и нет привычки чесать языком в такие моменты. Как правило, сладко пососав мой правый мизинец в знак благодарности и пожелания спокойной ночи, она тут же засыпала. Однажды она забыла свои любимые игрушки, когда мы на пару дней вырвались в Питер, и, обнаружив это, пришла в неописуемый ужас; я как мог успокаивал ее, но моя бедная девочка была безутешной, не верила обещаниям и отвергала попытки приласкать: твердила, что все равно ничего не получится, а она так мечтала об этой ночи — именно такой, в гостинице, на роскошной постели люксового номера, и чтобы у изголовья розы, а коридорная была бы вынуждена прислушиваться к ее кратким повизгиваниям. В ее возбужденном сознании окраска действительности не стала менее трагичной, даже когда мы, оглушенные дурной ресторанной музыкой, прекратили бесплодные споры и, допив спиртное, добрались до постели.
