Теперь я шагал по одному из бесконечных коридоров притихшего
Анимацентра, и собственная фраза, брошенная походя шуточка про сказочную принцессу, снова и снова прокатывалась над ухом, как если бы ее долдонил на разные лады какой-то нудный и настырный тип: «А она его, дурака, за что-то любит! А она его, дурака, за что-то любит!..»
Хмель обостряет чувство жалости. Во всяком случае, к себе. Должно быть, поэтому дышалось мне трудно, а сердце отчего-то колотилось как ненормальное.
Я присел на диван в холле возле кадки с каким-то разлапистым южным растением и тупо уставился в окно.
Ну почему, почему она со мной так обошлась?!
В окне висела бледно-голубая простыня сумерек, и нельзя было понять, пасмурно небо или нет.
Я думал о Кларе, а вспомнил рассказ приятеля об окончании одной его связи. По его словам, это была нервическая, холодная и даже жестокая особа. Парадокс — но именно благодаря бессердечному отношению она сумела покорить его полностью, завоевать, предать огню и мечу.
Короче говоря, их так называемую любовь отличали все прелести
Мамаева побоища. В этом бешеном костре горело все без разбору: он сам, отношения с родственниками и друзьями, должностные обязательства, здравый смысл и рассудок. Пропитанные кровью знамена яростно бились на ледяном ветру.
Они то сходились, то расходились. Должно быть, в часы сближения их трясло током такого вольтажа, какого не в силах выдержать человеческий организм, и в итоге их далеко отшвыривало друг от друга. Зато в периоды отстраненности между ними, как между разнесенными электродами, вспыхивала ослепительная вольтова дуга, в свете которой будущее снова отливало всеми красками лучезарного счастья.
В один из пограничных моментов она объявила, что решила покончить с собой, и, если ему есть что сказать напоследок, они могут ненадолго увидеться в метро. После чего, собственно, она и сведет счеты с жизнью.
К сожалению, он попал в пробку и на минуту или две опоздал к назначенному сроку.
Станция была взбудоражена до последней степени, движение остановлено. Из-под колес откатившего назад поезда вынимали обезображенное тело.
Он в ужасе разглядел знакомый оранжевый шарф. Затем санитар накрыл ее труп простыней.
Он встал к колонне, пытаясь осознать случившееся.
Ее не стало.
Ее больше никогда не будет.
Что это значит?
Как это понять?
В это мгновение кто-то тронул его за плечо.
Она стояла перед ним, улыбаясь. От нее пахло розами. Шарф был голубой.
«Извини, — сказала она. — Я опоздала. Ты не сердишься?»
Он пожал плечами, отстранил ее и ушел не оглядываясь.
По его словам, она что-то кричала вслед. Однако за то короткое, совсем короткое время, что он воображал ее мертвой, в его душе все встало на свои места, морок спал, он больше не был во власти этой лютой кудесницы.
А мне что делать?
Наши отношения могли бы и не начаться. Клара не казалась мне красивой. Зато в ней была прелесть естественности, искреннее желание смотреть на мир честно и радостно. Я же к той поре уже давно знал, что красота ценна лишь сама по себе, лишь до тех пор, пока ты не обладаешь ею. Сорванный цветок вянет, с крыльев пойманной бабочки осыпается пыльца. Красота уплывает из твоих глаз в чужие, по-прежнему жадно следящие за ее радужным обликом. Кроме того, завоевания косметики велики и обширны — из этих фигурных склянок легко извлекается новая плоть, скрывающая изъяны прежней; но, как ни крути, утреннее пробуждение красавицы сродни сеансу рентгеноскопии…
Я уверен, что если бы не то злосчастное событие, мы бы не стали близки никогда. Семечко любви может долго дремать даже в самой подходящей почве — а потом так и не взойти. Зато хорошая встряска, тревога, опасность, щемящее чувство утраты подчас производят на него действие живой воды.
Я уж и думать о ней почти забыл, но в один прекрасный день Клара нашла меня через общих знакомых — именно тех, в чьем доме мы встретились впервые, — и разъяснила свою просьбу, столь невнятно прозвучавшую при нашей последней встрече. Оказывается, темой ее диссертации были различные аспекты паранормальных явлений в приложении к психике. Как я понял, она пыталась систематизировать различные типы человеческого отношения к непонятному, пугающему или просто удивительному.
Мы договорились о свидании.
Я освободился чуть раньше, чем рассчитывал, и без чего-то семь уже сидел на бульваре, полистывая журнал и размышляя о предстоящем разговоре.
Когда я в очередной раз посмотрел на часы, до семи оставалось меньше двух минут.
Это меня несколько удивило. По моим представлениям, она должна была примчаться минут на десять раньше, поступившись той тщательно культивируемой неспособностью ориентироваться во времени, что якобы от природы свойственна представительницам ее пола. Я бы отвесил осторожный комплимент, касающийся не только Клариной пунктуальности, но и, допустим, цвета блузки. Она бы приняла его с вежливой и сдержанной благодарностью — ведь она пришла заниматься делом, у нее редкий шанс поговорить с успешливым аниматором; так зачем заострять внимание на комплиментах? «Ну что ж, — скажу я, глядя на часы. — О чем мы будем говорить?» Тут она непременно вытащит диктофон и, то и дело поправляя коротковатую юбку, попытается пристроить его на коленях. Потом Клара примется задавать дурацкие вопросы, а я — отвечать примерно такими же нелепицами, и с каждым нашим словом — беспредельно лапидарным и скучным — возможность искренности, нежности и любви, всегда хотя бы самой тусклой звездочкой мерцающей в воображении, будет безвозвратно гаснуть… Потом я напою ее кофе.
Скорее всего мы выпьем его в молчании, как в прошлый раз. Возможно, впрочем, она будет еще что-то спрашивать. «Как вы считаете, Сергей Александрович, цвета побежалости являются признаком неудачи?»
«Видите ли, Клара… Цвета побежалости — это одно из проявлений эффекта Винке… Гм… И поэтому аниматор должен… гм… видите ли,
Клара. Вы хотите еще кофе?»
А допив его, с облегчением расстанемся.
Смешно, однако в десять минут восьмого ее тоже не было.
Чертыхнувшись, я встал со скамьи, бросил журнал в урну и сделал первый шаг, когда обратил внимание, что за фонтаном, у входа в метро, начался какой-то переполох.
На самом деле это было не начало. Как мне скоро удалось выяснить, взрыв в подземном переходе прогремел еще за несколько минут до того, как я сел на скамью, — примерно без четверти семь.
Разумеется, все уже было оцеплено, загорожено, злые лица омоновцев не оставляли никакой надежды прорваться внутрь.
Да и что бы я стал там делать?
Отчаянно выли, пробиваясь к запруженной площади, машины «скорой помощи».
У меня не было сомнений, что случилось.
