Тогда он протянул руку.
— Ну хорошо, пойдем, — вздохнула она, беря его ладонь в свою — узкую и нежную. — Что с тобой делать…
Он рассмеялся от радости.
Небо стало ярким-ярким.
И погасло.
— Не знаю, товарищ капитан, — говорил сержант. — Вроде он и оружие-то не пытался применить, но прет, как на комод. Я говорю: стой!..
— Да ладно тебе, Кузьмин, — сказал капитан. — Что ты ноешь? Все нормально…
Он отшвырнул ногой автомат еще дальше от трупа, потом несколько раз ткнул тело носком ботинка.
— Насвети-ка…
Сержант повел лучом фонаря.
— Сильно ты его подырявил, — заметил капитан. — Будь-будь, как говорится. Готов… Ё-моё, а с рукой-то что?
— Не знаю, товарищ капитан, — ответил сержант. — Похоже, оторвало…
Капитан нажал тангетку рации.
— Товарищ полковник? Кравченко. Тут на нас один вышел… Никак нет… Так точно. Был вооружен… Слушаюсь.
Снег все валил, небо нависало черной подушкой. Одежда мертвеца быстро покрывалась белой коркой.
— Давай, Кузьмин, смотри документы, — сказал капитан и снова несильно пнул тело. — Может, и найдешь что…
Эпилог
Я набрал четырехзначный номер. Диск едва крутился, скрежеща и спотыкаясь.
— Валерий Федорович? — сказал я, когда трубку сняли. — Это Бармин.
— Спускаюсь, — ответил он.
С одной стороны квадратного холла входные двери, с другой — шесть лифтовых дверей. То и дело кто-нибудь входит и, махнув пропуском, шагает к лифтам, кто-то, напротив, покидает лифт и спешит на улицу.
Несколько таких же, как я, переминаются, чего-то дожидаясь.
Валерий Федорович оказался невысоким худощавым человеком в белом халате, из кармашка которого торчала самописка.
— Бармин? — спросил он, внимательно глядя на меня поверх очков.
Я кивнул.
— М-да, — протянул он. — Что-то вы мне не нравитесь, коллега… Пойдемте-ка.
Мы прошли к лифту и поднялись на четвертый этаж.
Коридор выглядел вполне по-канцелярски.
— Куда мы идем? — спросил я, заподозрив неладное.
— Не волнуйтесь, — ответил Валерий Федорович, пропуская меня в кабинет. — Минута.
Он похрустел ампулами, наполнил шприц. Глянул на просвет.
— Ну? Штаны-то как? Будем снимать?
Укол оказался безболезненным.
— Что это? — вяло спросил я, застегиваясь.
— Рановато вас выпустили, — буркнул он. — Вам бы еще пару дней под капельницей.
— И что?
— Да ничего. Не кидало бы из стороны в сторону. Вот, возьмите пару ампул. Еще одну часа через три. Вторую на ночь. Пойдемте.
Между тем укол действовал — голова моя неумолимо прояснялась. Назад к лифту я и впрямь шагал куда тверже. И руки почти не тряслись.
Когда мы снова оказались в холле, он сказал:
— Скажите своим, пусть подъезжают к шестнадцатому.
Потом мы долго-долго шли длинной-длинной аллеей. Небо было ясное-ясное, синее-синее, солнце яркое-яркое. Может быть, и в этом сказывалось действие лекарства. Листва играла драгоценными отливами золота и пурпура. Пахло листвой, прелью. Вот одинокий лист срывается с верхушки клена — кумачовый, пронзительный, — порхает над аллеей, скользит к асфальту… Вот еще… еще…
Голова прояснилась, но я ни о чем не думал, потому что думать мне было совершенно не о чем. Я просто вдыхал воздух, щурился от солнца, смотрел на синее небо. Оно даже казалось мне красивым. Но думать — нет, думать я не мог и не хотел. Да и не о чем мне было думать, не о чем.
Не о чем и незачем.
И так все как дважды два.
С аллеи свернули на проезжую дорожку и подошли к шестнадцатому корпусу. Крыльцо, два окна справа и слева. Задернуты занавесками. И еще много других окон — полуподвальных, зарешеченных, с закрашенными белой краской стеклами.
Валерий Федорович попросил минутку подождать. И вот, стоя у крыльца шестнадцатого, над которым купольно вздымалось синее небо и колокольно гудело золото лиственной смерти, я вспомнил зачем-то, что
Клара подчас показывала мне какой-нибудь один из своих аккуратных розовых ногтей и говорила: «Видишь? Когда вот это белое пятнышко подойдет к самому краю, случится что-нибудь хорошее. Ты веришь?»
Почему-то всегда это выходило у нее как-то печально: «Веришь, нет?»
Раньше я не верил, нет.
А сейчас почему-то готов поверить.
Да, несомненно. Это правда. Белое пятнышко на ногте (свидетельство авитаминоза, вероятно) когда-нибудь подойдет к самому краю — и тогда обязательно случится что-то хорошее.
При случае я посмотрю на свои ногти, точно посмотрю.
А пока дверь шестнадцатого снова приотворилась, и Валерий Федорович сказал:
— Заходите, Бармин.
Я переступил порог, миновал коридорчик и оказался в зале.
— Ну вот, коллега, — сказал Валерий Федорович, снимая на секунду очки. — Примите, как говорится…
Он скомкал окончание фразы, и я не понял, что он имел в виду — тело или соболезнования.
— Ну да, — кивнул я. — Так это правда?
— Что?
— Что не от отравления.
— Увы, — он развел руками. — Увы, коллега. Да сами взгляните.
Он откинул простыню с мраморно-белого незнакомого лица и профессиональным движением сдвинул веко, обнажив склеру.
— Видите? Передоз приводит к множественным кровоизлияниям в глазном яблоке. Вон, сколько угодно примеров. Больше ста человек… — Он мотнул головой, обозначая пространство зала, уставленное такими же столами. — Могу показать, если желаете. А здесь чисто, видите? Так что это просто асфиксия, коллега, типичная асфиксия. От газа вы ее спасли, но…
Он развел руками, а я кивнул.
Ну да. Она сомлела сразу, как вдохнула первую малую толику. Она была уже слаба, как канарейка. Этих нежных птичек шахтеры берут в шахты.
Человек еще не чувствует запах газа, а она уже умирает… А я еще был в порядке. Меня не брало. Я успел намочить платки. И плотно закрыл ей рот и нос мокрым платком. И себе — тоже. А секунд через сорок все-таки отключился. Но, должно быть, какая-то доля мозга требовала, чтобы я спасал ее, спасал! И я спасал. Рука конвульсивно спасала, зажимая мокрым платком ее дыхательные пути. И перестаралась. В сущности, я ее просто задушил. В сознании она стала бы сопротивляться… но ведь она была без чувств…
— Так мы забираем? — сказал я и махнул рукой санитарам.
