Подбадривая друг друга руганью, подростки взялись за новый кусок загородки. Кое-как раскачав, выдернули стойки. Скрежеща по тротуару, поволокли к разделке. Болгарка визжала. Искры сыпались…
Оглянувшись напоследок, Настя потянула полуоторванную ручку двери парадного. Мощно шибануло мочой, грязью, кухонной гарью и луком. Потолочный плафон нелепо висел, но лампочка все еще горела, освещая размашистые разноцветные надписи на стенах. Она поднялась на несколько ступеней и остановилась в оторопи. По пластику лифтовых дверей струилась влага. Лифт протек? «Что за бред?» — пробормотала она. Что это значит — лифт протек? Должно быть, дождь был слишком сильным и… и что? Шагая по ступеням, она все еще искала хоть какое-нибудь объяснение этому феномену; однако никакое объяснение не избавляло от необходимости взбираться на восьмой этаж. Она миновала лестничный пролет и снова запнулась. На площадке второго этажа, приникнув к дверям лифта, стоял какой-то жирдяй — ссутулившись, наклонив голову и переминаясь с ноги на ногу. Казалось, он подсматривает в щель… или ковыряет ключом в низко расположенной скважине… Присмотревшись, она съездила по лысой башке сумкой.
— Что? П-почему? — пьяно спросил он, вжимая голову в жирные плечи и поворачивая к ней слюнявое лицо. И вдруг взревел, багровея: — Да я тебя сейчас!..
— Сунься-ка! — недобро предложила Настя. — Ширинку застегни, скотина!..
Задыхаясь, взбежала еще на этаж и там нажала кнопку вызова. Далеко вверху визгнул и загудел двигатель. Прислушалась — жирдяй, матерно ворча, топал вниз.
Через минуту она уже захлопнула за собой дверь и привалилась к обивке.
Этажом выше гудели трубы. Потолок волновался и мерцал — дворовое пламя достигало его розовыми бликами.
— Леша! — позвала она. — Леша!..
Щелкнула выключателем. Зеркало выпрыгнуло из темноты. Лицо бледное, волосы растрепались и намокли.
Так… что же делать?
Выдвинула ящик стола. Ни копейки.
На полочке в ванной лежало три жетона. Посовала в счетчик. Загорелись зеленые циферки: 18. Восемнадцать литров. Отлично. Только не надо транжирить. Переступила падающую на кафель одежду, пустила воду — не очень тонко, но и не слишком толсто. Пока стояла под душем, думала об одном и том же. Вода все-таки кончилась. Поймала в ладони последние капли и отжала волосы.
Скоро она уже слюнила карандаш, подводя брови, морщила лоб, трогая щеткой ресницы; вытрясала на ладонь последнюю каплю из пробного флакона «Проказницы Жанэ».
Раскрыла шкаф. Собственно говоря, раздумывать приходилось только об обуви, — что касается платья, то выбирать было не из чего: вот оно маленькое красное шелковое платье на бретельках. Впервые она выходила в нем на аспирантский вечер; то, что наденет его сегодня, лишний раз подтверждало, что за эти восемь лет — или сколько там? девять? — ее фигура не претерпела серьезных изменений. Тем не менее, платьице уже давно не вызывало у нее ничего, кроме раздражения. Хоть и было как нельзя более к лицу. Туфли… с туфлями такая же история; критически осмотрела лаковые мыски и темно-вишневые бархатные банты с алмазной искрой на каждом. Размышляя, покусывала палец; проблема заключалась не в туфлях, а в дожде: по такому дождю в них далеко не уйдешь. Решительно сунула в пакет и обулась в мокрые ботинки. Надела куртку. Взяла зонт.
Когда она выбежала из подъезда, костры догорали.
Давешний долговязый горлопан с треском рвал на тряпки какие-то серые простыни. Вокруг него шла торопливая деятельность. Юнцы суетились больше всех. Кто уже намотал лоскуты на обрезки труб и прихватил проволокой, поливал теперь бензином. Несколько канистр стояли у стены. Тревожные тени плясали на тротуаре и стенах.
Не оглядываясь, Настя поспешила к остановке.
— Построились, построились! — хрипло командовал кто-то у костров. — С факелами — вперед!
В ответ нестройно галдели.
— А чо тут с двенадцатой махалли лезут?
— Алиевские-то куда?
— Да куда ж ты, м-м-мать!..
— Двенадцатая отдельной колонной пойдет! — гремел командный голос. Сто раз повторять? — двенадцатая отдельно, от магазина!
За дальними домами что-то вдруг плеснуло сине-красным светом — где-то в Братееве… не то еще дальше, в Капотне…
Малиновый отблеск ступенчато метнулся в низкое небо.
Яростно ухнуло… покололось на крупные гроздья…
И долго еще потрескивало, погромыхивало, хлопотливо рассыпалось на мелкие ягодки.
Голопольск, четверг. Сапоги
Чувствуя, что возмущение клокочет в нем, словно вода в кипящем чайнике, Игнатий Михайлович брякнул трубку и вышел из каморки главного технолога в цех.
Он направился было к выходу, но потом замедлил шаг и остановился возле сверлильного станка, кожух которого с обеих сторон украшали медные вензели и круглая надпись: «Акц. об-во бр-въ Фрицманъ».
Станок сломался недели три назад, и с тех пор с ним возился слесарь Никишин.
— Та-а-а-ак, — угрожающе удивился Твердунин. — Ты еще здесь?
— Ну…
— А я тебе что говорил?
— Что?
— Я тебе шабашить говорил? А? Говорил или не говорил?!
— Сейчас пошабашу, — пыхтел Никишин, погружая руки в масляное нутро. Сейчас я…
— Нет, а я спрашиваю — говорил?
— Ну, говорили…
— Давай без «ну»! Говорил? Что нужно Живорезова на пенсию провожать, говорил?
— Ну, говорили…
— А ты что?!
— Да сейчас же, сейчас… — пробормотал Никишин, загнал языком окурок в угол рта, сощурился и, закатив глаза, словно слепой, снова стал нащупывать непослушную резьбу.
— Тьфу, чтоб тебя! — в сердцах сказал Твердунин. — Вот попробуй только не приди — прогрессивки лишу!
Цех был небольшим и располагался в переоборудованном здании церкви, невесть когда приспособленной под нужды расширяющегося производства. Станки смолкли, но вой и скрежет еще несколько секунд трепыхался под темным сводом; потом стало слышно, как там же, под сводом, чирикают воробьи — ничто не мешало живому жить.
Твердунин пересек двор и скоро оказался в административном корпусе.
В актовом зале стоял на возвышении длинный стол, застеленный линялым кумачом. За столом уже сидела Рита Захинеева, председатель профкома. Сердито громыхнув стулом, Твердунин сел напротив графина.
— Сегодня у нас, как говорится, торжественный день! — сказал он, когда кое-как расселись. — Мы провожаем на пенсию нашего дорогого Илью Константиновича. Ну-ка, встань, Живорезов, покажись!
Живорезов встал, смущенно улыбаясь, сложил руки под животом.
Полупустой зал одобрительно загудел.
— Да знаем мы его! — крикнул кто-то. — Садись, Константиныч, не маячь!
