Семаков, как всегда, заливал.
— Я ее прижал: не ори, грю, сука! — горячим шепотом высвистывал Семаков, и если бы не тот факт, что его слушали пять ухмыляющихся мужиков, можно было бы подумать, что он рассказывает что-то по секрету. — Людей, грю, разбудишь! А она, слышь!.. — Он ликующе ударил себя кулаками по коленкам, отчего с тлеющего конца папиросы осыпались яркие искры. — Ладно, грит, только не в меня! Ты понял? А я грю: а в кого? В дядю Федю, что ли?
Нарядчики прыснули.
— Отставить! — бросил Горюнов, подкрепив слово решительным жестом. Значит, так. Грицай! Шестьдесят единиц на бетонный. Сейчас представитель подтянется, вместе отберете. И чтобы без этого! Чтобы не было потом: то не так, это не этак! Там не сучья рубить! Там которые кашу ели! Знаю я тебя!
— Шестьдесят единиц? — переспросил Грицай. — На бетонный? — Он затянулся и сдавленно проговорил, с каждым звуком выталкивая из горла клубок едкого дыма: — Понятно… Да уж, на бетонный-то покрепче надо… у них кран, что ли, опять гикнулся?
— Кран, — подтвердил Горюнов.
— Покрепче надо, — повторил Грицай. — Прошлый раз доходяг набрали — и что? Подавило только — и вся радость. Валятся они под этими плитами, как… — он с досадой сплюнул табачинку и спросил недоуменно: — Так а что шестьдесят? Что там шестьдесят? Сопли на кулак мотать. Туда по-хорошему-то пару сотен бы…
— Без пары сотен и делать нечего, — сипло встрял Семаков. — Гиблое дело!
— Отставить! Команда была — шестьдесят. Справятся!
— Ну, шестьдесят так шестьдесят, — хмуро согласился Грицай. — Нехай давит. По мне — так хоть бы всех их там передавило. Мороки меньше.
Семаков захохотал.
— Размечтался!
— Разговорчики! Отставить разговорчики. Ты, Кагалец, как вчера. И чтобы мне без этих, как его. Выработку надо давать, Кагалец, выработку. У тебя вторую неделю за полтинник не переваливает. Знаешь, чем это пахнет? наступал Горюнов. — Знаешь?
— А что без этих, товарищ капитан! — окрысился Кагалец. — Что без этих! Я сам за них валить стану? Трелевать стану сам? Не шевелятся, суки!
— Не шевелятся! А ты веди разъяснительную работу. Не шевелятся, потому что на пятисотграммовке сидят. Так ты разъясни бригадирам: будет выработка, переведем на девятьсот… жирку, мол, наберете, — Горюнов хохотнул. — По сознанию, по сознанию надо бить. По мозгам. Понимаешь?
— Я-то понимаю… Вот вы бы этой сволоте и били по мозгам, чем меня-то образовывать. Какое у них сознание? У собаки — и то больше… Все миндальничаем.
— Разговорчики!
— Ничего не разговорчики. Почему только двадцать процентов можно актировать? В восьмой бригаде половину пора сократить. Воздух бы стал чище.
— Тебе бы все актировать! Ты это брось! Это тебе не прежние времена! Тебе волю дай, ты не половину процентов, ты все сактируешь! И что? Сам потом ломить будешь? Не о том думаешь, Кагалец, не о том! О выработке думай! Думай, как людей лучше использовать! Вон, в Маскаве-то что делается! Скоро, может, втрое контингенту нахлынет! А ты тут зачем? — чтобы каждого к месту поставить! С душой надо подходить! Не просто ткнуть, а выбрать, где от него толку больше! Вот о чем думай! О пользе думай!
— Что об ней думать…
— Разговорчики? Ты давай-ка без этих! Ты норму мне предоставь! Понял?
Кагалец угрюмо, по-медвежьи, заворчал что-то, недовольно воротя рожу.
— Отставить! Понял, спрашиваю?
— Так точно, — буркнул Кагалец. — Понял.
Послышался гнусавый сигнал подъехавшего к воротам автомобиля.
— Давай, Грицай, поворачивайся, — сказал Горюнов. — Это, должно, с бетонного. Не задерживай!
Он поспешил назад к караулке. Прошел к наружным дверям. Часовой смотрел в глазок. Нетерпеливо оттолкнул его, сунулся сам — так и есть, легковушка с бетонного. Дернул засов, вышел на крыльцо.
— Товарищ Горюнов, — тут же загнусил толстый, с зонтом в руке, в шляпе, Красильщиков. Он только что выбрался из машины и теперь брезгливо, по-кошачьи, ступал кожаными туфлями по лужам. — Накладочка у нас! Грузовичок-то наш того… Ну не самосвалы же мне гнать! А? Не поможете транспортом?
— Да вы что?! — яростно крикнул Горюнов, срывая с головы капюшон. — У меня автобаза, что ли? Почему не самосвалы? И в самосвалах бы проехались.
Дождь быстро мочил его волосы.
— За гравием, за гравием самосвалы пошли! Ну беда, ну просто беда! твердил Красильщиков. Щеки тряслись. — Ведь с вечера, с вечера толковал, десять раз повторил: чтоб утром был грузовик на ходу! Нет, понимаешь, сцепление у него! Я говорю: куда ж ты смотрел! Вечером-то, говорю, куда! Под статью хочешь? Вы подумайте! Я ему с вечера…
Горюнов перебил равнодушным скрипучим голосом:
— Не знаю. Мое дело — вывод обеспечить, конвоем обеспечить, — и вдруг снова сорвался: — Что вы тут мне, в самом деле?! Я за вас грузовики ремонтировать буду? Головотяпство! Через десять минут развод! За ворота выведу — и что хотите с ними делайте!
— Вы как вопрос ставите? — тонко закричал в ответ Красильщиков. — Вы так вопрос ставите?! Вы так вопрос не ставьте! Это наше общее дело!..
— Общее де-е-е-ело! — рассвирепел капитан. — Грузовик накрылся — так общее дело! А как цементом предприятию помочь? А? Ты что сказал, когда я цементу просил? Не помнишь? А-а-а, не помнишь? Ты чего, вообще? Мне всех дел — твои грузовики чинить?! Ты знаешь, к чему дело-то идет? За политическими событиями следишь? Или ты только в заду вилкой ковырять? Тут скоро такое начнется — рук не хватит! Общее де-е-е-ело!
— При чем тут! При чем!..
* * *
Шесть бригад сошлись в ропчущее стадо. Грицаю помогали восемь конвоиров, четверо — с собаками; стоило кому-нибудь сделать резкое движение, овчарки начинали рваться с поводков, задавленно лая и поднимаясь на дыбки.
— Ты! — выкрикивал Грицай хриплым простуженным голосом, перекрывая гам и тыча пальцем в одного из стоявших в шеренге. Тот делал три шага вперед, чтобы в ответ выкрикнуть фамилию, статью и срок; если Грицай подтверждающе кивал, заключенный, понурясь, плелся налево, где его шмонали два вертухая.
— Ты!.. — выкрикивал Грицай. — Ты!.. Ты!.. Да не ты, твою мать… а вон ты!..
Он втайне гордился своим загадочным для зрителей умением при необходимости безошибочно выбрать десять плотников из трехсотенной толпы, пять канцеляристов из полутысячной. Здесь нельзя было прочесть судьбу по одежде, по обуви или по прическе: одежда, обувь и прически у всех были одинаковы. Грицай смотрел в глаза, проворачивая в своей лобастой башке сложный комплекс представлений и оценок, и в конце концов поднимал руку и безошибочно указывал в нужного ему заключенного: «Ты!..» Но если спросить у него, чем он руководствовался сейчас, отбирая из безликой вонючей массы заказанные шестьдесят голов на бетонный, Грицай бы, конечно, смешался; если вопрос в шутку задал кто из своих, только матюкнулся б, да и все; а если начальство — тогда бы он побурел как пареный гнилой буряк из лагерного котла, и, топыря пальцы от бесполезного усилия выудить из самого себя несколько слов, пыхтел бы, повторяя: «Дык!.. ну оно ж того, товарищ полковник… ну оно ж видно!..»
