Александра Васильевна немо кивнула.
— Слышишь меня, Твердунина? Я выдвинул предложение… Соратники, конечно, поскрипели: молода, мол… да и женщина. Но я указал на твою инициативку. Согласились: зрелая, говорят, инициативка. В общем, так, Твердунина! Пойдешь ко мне третьим секретарем?
— Ме-е-е-е… — произнесла Александра Васильевна, едва не теряя сознание.
— А что? Область вашу мы укрепили. Кандыба — мужик твердый, он райончики подтянет. Нечего тебе там сидеть. В область тебя поднимать смысла нет. Что ты там, Твердунина, под Кандыбой будешь делать? На промышленность разве кинуть? — так не потянешь… А бумажки перебирать и без тебя бездельников хватает.
— Хорошо, — пролепетала Александра Васильевна. — Отдел… я… бумажки… нет, зачем?..
— Короче, пойдешь ко мне «третьим». Фактически — заместителем по идеологии.
Он откашлялся.
— Спрашиваю — лады?
— Лады! — Александра Васильевна встряхнула челкой. — Слушаюсь, Михаил Кузьмич!
— Вот в таком разрезе, — задумчиво сказал Клейменов. — Как вообще дела-то? Кандыба там чего? Разворачивается? Он мужик боевой…
— Разворачивается, — подтвердила Твердунина. — Что-то даже слишком.
— В каком смысле?
Она замялась, лихорадочно ища ход.
— Даже не знаю, как сказать… ну, уж разве что с ратийной прямотой… Пьет он, Михал Кузьмич! Безобразно пьет! Вчера прибыл — перегаром разит. Сегодня и того пуще. Просто ни в какие ворота. Сами понимаете — мероприятие, общественность города, салют, караул… а он на трибуне едва на ногах, папа-мама молвить не может. Ночевал в гостиничке, так утром уборщицу от него едва отбила… уж не знаю даже, неловко вам сказать… Прибежала, плачет, лица нет, платье порвано… Мероприятие, так он настоял за голову цеплять… и все развалилось… Я ему говорю: как же за голову?.. А он: за голову, и все тут!.. Да еще Клопенкой грозит!
— Что? — грозно прогудел Клейменов, ни черта не поняв, но выхватив все же из ее сбивчивой речи несколько ключевых слов. — Клопенкой?! Уборщицу?! За старое?! Ну-ка быстро мне его на провод! Сейчас я мозги-то ему прочищу!
— Да он небось отнекиваться станет, — предположила Александра Васильевна. — Знаете как? — начнет с больной головы на здоровую. Мол, я не я, лошадь не моя… я, мол, не за голову!.. это она за голову!.. вы его разве не знаете?
— Вот я ему повалю! — пригрозил Клейменов. — Будет ему лошадь! Гони его сюда!.. А сама собирайся, Твердунина, собирайся! Минут через пятнадцать секретарша тебе телефонограмму по Ч-тринадцать передаст.
Александра Васильевна ахнула и выронила трубку.
— Что? Не слышу! — дребезжал в мембране голос. — Твердунина! Ты чего? Але! Але, Твердунина!
— Михаил Кузьмич! — залепетала она, чувствуя, как тошнота подступает к горлу. Перед глазами все плыло, голос дрожал и срывался. — Может быть, не надо по Ч-тринадцать? Я ведь по Ч-тринадцать уже однажды… зачем? Может быть, простым переводом? Ну пожалуйста!..
Клейменов хмыкнул.
— Вот уж не ждал от тебя, голубушка, — укоризненно протянул он. — Что это еще такое — не надо?! Это как понимать? Замараться боишься? Соратникам не доверяешь? Ты это брось! Дисциплина есть дисциплина. Давай-ка без этих! Стыдно!.. Ладно, считай, ты не говорила, я не слышал… Собирайся, Твердунина, собирайся!
Маскав, пятница. Чай из душицы
Загремело вдалеке железо, бесстрашный дервиш сказал: «Наполним чашу!..» — и Найденов погрузился в огромное гулкое пространство.
Габуния, напряженно скособочившись на лавке, приоткрыв рот и вытаращив черные глаза, смотрел в дальний конец коридора, где тускло сияло пятно электрического света. Курчавые волосы на его висках медленно шевелились. Казалось, кто-то невидимый чуткими пальцами перебирал их один за другим легко касался, заставляя дрогнуть и приподняться, затем отпускал — и волосок возвращался на прежнее место, но уже не черным, как прежде, не смоляным, а кипельно белым — как будто его на мгновение погрузили в серебряную амальгаму.
Найденов безвольно следил за этим завораживающим процессом, испытывая не страх, а только терпкую горечь.
Сплющенное время не позволяло думать связно, от пункта к пункту. Волосы на висках Габунии все шевелились и белели… железо звенело… голос дервиша легким эхом еще пульсировал между голыми стенами камеры… Странное, гипнотическое чувство умиротворения… скорее бы… и уже тогда свет… чистота… одиночество…
А как же Настя?
Он вспомнил о Насте — и тут же время треснуло, с натугой потекло… седой как лунь Габуния привстал… дервиш поднял голову… в конце коридора что-то грохотало.
Она даже не знает, что с ним! И не узнает никогда!
Найденов выругался.
В дверь подвала колотили какими-то железками.
— Зачем, а? — проговорил Габуния заплетающимся языком.
Снова грохот… гул… потом тяжелое аханье… голоса… крики…
В конце коридора показались люди… но это были не охранники.
— Во-о-от! — орал кто-то, размахивая дубиной. — Братва! Выходи-и-и-и!
Толпа рассыпалась в боковые отвилки. Возле их камеры уже топтались несколько человек — все гогочущие, радостные.
— Слышь, мужики! — счастливо повторял плотный коротышка в куцей болоньевой куртке. — Не ждали? Паритесь? Кемарите помаленьку? Сейчас, погоди! Ну-ка!..
Сунул обрезок стальной трубы между прутьями и приналег, зверски корчась от натуги. Другой, недобро косясь, — жилистый, худой, с верблюжьей челюстью — уже что было сил лупил по коробке замка — и то и дело оранжевыми букетцами порскали в разные стороны искры.
— Ничего-о-о-о, — кряхтел коротышка. — Сейча-а-а-ас…
Третий посуетился было возле, да, не найдя толком применения своим силам, с досадой матюкнулся и кинулся в боковой ход — там тоже что-то гремело, голосило, звенело и гулко раскатывалось…
Никто из узников еще и не пошевелился.
— Э-э-э-э, — заблеял наконец Габуния, поднимая дрожащую руку. Э-э-э-э-э… господа… друзья… э-э-э-э-э… позвольте…
— Да ты не тужься, — посоветовал коротышка. — Сейчас выпустим. Разве мы не понимаем?
— Велика милость Аллаха, — повторял дервиш подрагивающим голосом. Велика милость Аллаха…
Худой замахнулся и, по-мясницки хекнув, снова обрушил тяжелую трубу.
Замок скособочился.
— Ну вот, — удовлетворенно заметил коротышка.
Найденов пнул дверь, и она раскрылась.
Все последующее катилось быстрым мельканием слов, движений и шума. Коротышка путано объяснял им, что происходит.
— Массы, короче, — повторял он, пожимая плечами. — Короче, гнев масс, как говорится.
Габуния то и дело переспрашивал:
