Я ошеломленно вертел головой по мере безостановочных и резких
Степашиных проходов от двери к окну и обратно.
— Говорила, говорит! — зычно воскликнул он, возмущенно махнув на ходу бутылкой. — Ма, что ты гонишь? Опять под клаву косишь?
Может, у тебя критические дни?! Так пойди послипай! Я тебя сколько напрягать буду? Мне бабки нужны — бабки, а не рамсы! Не догоняешь, что ли? Мне пацаны счетчик включат! Тебе по барабану?
Нет, конечно, — (голос Степаши обрел неожиданную глубину, он выпятил живот и закачался из стороны в сторону, желая, видимо, показать то состояние беззаботности, в котором находилась мать),
— ты тут сидишь клава клавой, мумишься! Тебя-то на счетчик не ставят! Тебе что стрематься? Это ж у кинда матка до кадыка, а тебе до банки. Так, что ли?.. Ты что, ма? Я просто офигеваю! Ты прикинь: им кал встряхнуть — как два пальца обоссать! Этого хочешь? Ты будешь лишних три кола из своей кислой хавиры выжимать, а мне беду под ребро?! Так, что ли?
— Ты что! — закричала в ответ Нина Михайловна, начав ни с того ни с сего подпрыгивать, как крышка на чайнике. — Ты как с матерью разговариваешь, скотина! Я для тебя все, а ты! Ты сам что! Сколько можно?! Ты что?! Как ты говоришь! Приди в себя!..
— Не надо меня лечить! — гаркнул Степаша. — Ты лучше себе башню поправь! Что, блин, не втыкаешься? Что вы тут шуршите? Мне бабки, бабки нужны, а не шуршание ваше!
— Почему все время деньги?!
— Нет, пожалуйста: ты давай кочумай, а мне вилы! Для начала пару раз отмаздают, а потом по келдышу не глядя! Ха-ха-ха! Ништяк!
Из-за того, что я их поганую лайбу коцнул, мне кеды в угол ставить. А ты будешь тут сидеть и считать копейки. Правильно!
Тебе-то что!
— Копейки?! Это для тебя — копейки! Какие кеды?! Что ты сам? Ты когда? Сам?! Тебя!!! Это все, что у меня! Что ты сам?! Где есть?! Почему? Ко-пей-ки?! Я тебя спрашиваю — ка-а-а-а-пе-е-е-е-ей-ки?!
— Ты на это запала? Ништяк, пусть я ласты склею!
— Пусть!
— Вот именно — пусть!
— Да, пусть!
Выкрикнув это (похоже, на пределе сил), Нина Михайловна пошатнулась.
Я чувствовал неприятное сердцебиение, вызванное тем, что, с одной стороны, мне хотелось вникнуть в суть произносимого, а с другой, еще не вникнув толком, я уже с большим трудом пересиливал острое желание схватить Степашу за ворот роскошной куртки, подтащить к балконной двери (это можно было бы упростить, дождавшись момента, когда Степаша именно возле нее и находится; в крайнем случае одним коленом поддых и здесь же, переступив, вторым — в нос, чтобы не брыкался) и рывком перевалить поганца за перильце. «Чтоб вас обоих разорвало!» — подумал я, но все же вскочил и поддержал Нину Михайловну под локоть.
— Степашенька! — простонала она, опираясь. — Степаша!
— Что Степаша? Двадцать пять лет Степаша! — отвечал сын. — Опять
Степаша! Ты что? Лажать меня сколько можно? Мы ж с тобой запрессовали — а ты опять динамишь! Не, ну я от тебя съезжаю! Ты что, ма? Ты годами этот флэтуху толкать собираешься? Так и скажи: мол, так и так, не будет тебе ни хруста, пусть тебя режут лучше, чем я хоть рубль отсвинарю!
— Боже!
Нина Михайловна схватилась за виски и села на стул.
Степаша неожиданно замер на месте и долгим взглядом посмотрел в лицо матери. Должно быть, увиденное его удовлетворило, и он зашагал дальше.
— Мне для тебя ничего не жалко, — сказала Нина Михайловна, глядя мокрыми глазами почему-то не на сына, а на меня. — Ты знаешь! Я терплю все твои выходки! Я позволяю сидеть на шее! Ты не работаешь! Не учишься! Ты…
— Вот! Ну давай, давай еще об этом! Давай! Опять сначала! Сколько можно? Ну ты что, в самом деле такая дура?! Мантулить! Где я могу мантулить?! Что, ящики таскать? Спасибо!
— Почему ящики?! Почему ты ушел с курсов?! Я платила репетиторам, тянула тебя! Зачем? Учись тогда! Почему не учишься?
Ты должен!..
— Ты меня долгами не грузи! Я ничего никому не должен! От винта!
Заладила — учиться, учиться! Ты не сечешь, что в отчизне?
Он метал тяжелые фразы, успевая на лету отрубить у каждой хвост резким ударом ладони.
— Когда облом в полный рост, букварить без мазы! Не волочешь?
Тебе объяснить? Это ж геморрой: пять лет дрочить — а куда потом впишешься? Или, может, мне в гужатник?.. Все, хватит митрофанить! Заколебала гонками своими. Мне воздухи нужны, а не советы! Грины, понимаешь? Повторяю: день-ги!
— Я не могу тебе все время давать, давать! Ты хочешь, чтобы я квартиру! За бесценок! А это все, что у меня есть! Все!
— Что же ты такая убитая? — язвительно спросил Степаша. — Не, ну правда, я не въеду. Ты вот все талдычишь: учись, учись! А на себя посмотри — ты ж ученая! Ты же череп была! А что толку?
Выучилась — и не в кассу. Сколько выгоняешь? Твоих дрожжей на берло не хватает. Почему? — снова спросил Степаша и сам же наставительно ответил: — Да потому, что ты голимый совок. Ты знаний своих не умеешь применить. У тебя психология чисто совковая! Тебе горбатить-то влом. А ведь за просто так-то денег не платят! Надо инициативу проявлять, чтобы башли отстегивали! — воскликнул он и посмотрел на меня, словно ища поддержки. — Верно? А ты что? Сидишь себе… Так и будешь сидеть за горчичник, пока не попрут. Въезжаешь? А на пенсию выйдешь, что тогда? Тебе сколько до пенсии-то осталось? Это кажется, что долго, а потом не успеешь оглянуться. И что? Что тебе за пенсию назначат? Три копейки? Курам на смех. Ты прикидывала, как жить-то тогда будем? Куда мы с этими тремя копейками, а?
Побираться пойдем? Ты прикинь к носу-то, прикинь!..
Он помолчал, потом сказал с мягкой укоризной:
— Не, ну правда: сама виновата, а сама теперь чешешь грудь табуреткой… Эх ты! Тоже мне: не могу давать! Вот как удобно-то! Классная позиция! Мое дело, значит, сторона… Не могу давать! А зачем ты тогда вообще нужна? Не задумывалась?
Зачем тогда родители-то? Нет, вот ты скажи прямо сейчас, при посторонних: не задумывалась?
Замолчав, Степаша жестом рассеянного горниста поднес к губам бутылку пива «Корона», вытряс на розовый язык две светлые капли, а потом, недоуменно оглянувшись, с размаху катнул под диван.
Нина Михайловна всхлипнула и закрыла лицо руками.
17
Давно стемнело, и огни светофоров отражались в мокром асфальте.
С черного неба густо летела серебряная морось. Дворники мерно шаркали, сгоняя воду.
Жизнь сводила нас с достаточно устойчивой периодичностью — раз примерно этак лет в шесть-семь (Огурцов по этому поводу при последней встрече даже пошутил: «Ты, Серега, будто носом чуешь: как мне с женой разводиться — так ты непременно на горизонте!»), — и с каждым витком мы становились немного ближе. Первый раз — во ВНИПНИ. Познакомились на овощной базе. Огурцов явился почему-то в джинсовом костюме, и было страшно подумать, во что превратится этот роскошный «врангель» к концу рабочего дня. «Не жалко?» — спросил я. «Что? — рассеянно отозвался Огурцов. — Это?
