— Да ладно тебе, в самом деле, — недовольно сказал Шурик. — Разрюмился. Что с тобой? Как будто первого хоронишь. Выпей еще, что ли.
Я отмахнулся:
— Сейчас, погоди… вода-то у них есть, у чертей?
Он щелкнул пальцами.
Мы помолчали.
— Вообще, конечно, надо Верке сказать, — задумчиво произнес
Кастаки, когда официант удалился. — Кто у тебя остался-то? Что ж одному… Пусть она тебя женит.
Вода шипела и пузырилась в толстом стакане.
— Что значит — кто остался? Навалом народу. Вот скоро их перевезу… — Я замолчал на полуслове, почувствовав вдруг тяжелую, страшно тяжелую, ну просто свинцовую досаду. «Перевезу, перевезу…» Ах, черт, да сколько же это может тянуться! С долгами никак не расплетусь, идиот… Слюна почему-то стала кислой. Я проглотил ее, кое-как рассмеялся и сказал, глядя в сторону: — Опять жениться? Пожалуй, рано. Потерпи маленько.
— Почему?
— Почему? Гм… Не могу обременять собой ни в чем не повинную женщину. Ты представь — со всеми своими проблемами сесть ей на шею. Нет.
Кастаки хмыкнул.
— Джентльмен. Пока может стоять, пьет стоя. Понятно… А у Верки подружек — не счесть. Все такие хорошенькие, — промурлыкал он. -
Заглядение. Есть, например, одна такая Маша, так она такая, знаешь, раскосая… и вообще.
Он подробно толковал о какой-то там Маше, а я ненадолго задумался, кое-что вспомнив, и, когда он замолк, сказал торжественно — может быть, несколько более торжественно, чем требовалось:
— Что там твоя Маша. Брось. Я вот встретил недавно очень милую девушку. Очень. Суровую такую… даже не знаю, как описать.
Очень серьезная. Что-то ее мучит. А что — неизвестно. Но красивая. Помнишь Бэлку Кливидзе? Похожа. Только другая совсем.
Упрется взглядом — и кажется, что, если сморгнешь, она исчезнет.
Смотрит странно — с ожиданием. Но это ожидание мне непонятно.
Да? В общем, что-то я ее никак не пойму…
— Это опасно, — заметил Кастаки. — Непонятное притягивает. Ты постарайся, пойми. А то, как всегда, сначала вляпаешься, а потом разберешься, — нехорошо, знаешь.
— Но обычно.
— Я же и говорю — как всегда, — согласился он со вздохом. -
Давай еще по двадцать?
— Давай. Нет, просто там что-то такое есть… не знаю. Откуда мне знать? Я с ней тремя словами не перекинулся. Все по делу.
Задаток, цена… уступите, не уступите. В общем, как на базаре.
Собственно, почему — как? Базар и есть. Торговля. Недвижимость.
А про жизнь мы не говорили. Она очень грустная.
— Мужик ее бросил, — сказал Кастаки, ставя бутылку. — Вот и грустная.
— Ну начинается… с чего ты взял? Там есть, конечно, какой-то мужик… коммерсант какой-то, хрен его знает. Сейчас в Париже.
По делам. Но скоро приедет.
— Естественно. У всякой девушки есть мужик. И не верь, если кто-нибудь скажет другое. С детьми?
— Нет.
— Ну тогда точно мужик бросил. Давай. Не чокаемся?
— Нет уж, чокаемся. Давай за тебя, Шура.
— И за тебя.
— Я про нее потом все узнаю. Понимаешь, мне сейчас неловко. Она подумает, я к ней клеюсь, чтобы какую-нибудь выгоду получить… между делом… понимаешь? Она клиентка моя. Нет, не моя. Ну не важно. Все равно неловко. Глупо. Дело есть дело, верно?
— Между делом иногда тоже, знаешь…
— Да ладно тебе. Тут совершенно все не так. Вот сделка пройдет, я буду свободен от прежних обязательств. И уж тогда позвоню.
Кстати, у меня и телефона-то ее нет. И никто не даст. Там такая
Марина одна, агентша… не даст она мне номера. Ты что! Телефон!
Это же в нашем деле каюк!.. Я напою Марине всякого про свою любовь, Марина мне даст телефон, я позвоню Ксении — и что скажу?
Неужели тоже про любовь? Черта с два! Я скажу совершенно другое!
Так, мол, и так, дорогая Ксения, зачем вам платить этой Марине, когда можно и без нее обойтись? Вас ведь цена не устраивала? Вы скидочку хотели? Пожалуйста: если будете со мной дело иметь напрямую — так на две тысячи меньше. Или даже на три. Закоротим
Марину — и все довольны. А? Годится?.. Нет, Марина мне телефончика не даст. Что ты! Это только после сделки. Как ты считаешь?
Я замолчал.
— Что-то ты мне не нравишься, Капырин, — сказал Кастаки.
22
На четвертом гудке хрустнуло.
— Алло?
— Крестецкую будьте добры… спасибо… Нина Михайловна? — спросил я, морщась от головной боли. — Это Сергей.
Услышав, что я нашел покупателя, Нина Михайловна обрадовалась.
То есть она сначала обрадовалась, а уже обрадовавшись, спросила, за какую цену. Узнав цену, погрустнела. Но именно погрустнела, а не оскорбилась — из чего я заключил, что она стоит несколько ближе к реальности, чем во дни наших первых свиданий.
— Да, шестнадцать на руки, — повторил я. — Вы подумайте. Если устраивает…
— Но вы же говорили — двадцать две, — робко начала она.
У меня стрельнуло в затылке, и я невольно закряхтел, держась за висок.
— Двадцать две — это если продавать полтора месяца. Я же объяснял. Вы поймите, я не против того, чтобы вы получили двадцать две. Я могу продать ее обычным способом, и тогда вы столько и получите. Примерно столько, — оговорился я. В затылке теперь что-то противно перелилось справа налево. — Двадцать две плюс-минус сколько-то за счет неизвестности будущего… вы же понимаете: будущее известно нам, но не в деталях, — говорил я, мучительно пытаясь сообразить, зачем это делаю. Вот ведь тянет, тянет черт за язык! — Правильно?
Она понятливо угукнула.
— А тут совсем другое дело, — сказал я, ободренный. -
Подвернулся человек, который хочет на вашей квартире немного заработать. И этого не скрывает. Ему не нужна квартира как таковая. Ему нужен навар. Он хочет купить ее у вас за шестнадцать, а потом продать несколько дороже. Допустим, за те же двадцать две. У него есть время. Он может потерпеть, чтобы получить в конце концов по средней рыночной цене. А у вас, если я правильно понимаю ситуацию, времени нет.
Нина Михайловна все-таки оскорбилась:
— То есть он хочет нажиться на нашем несчастье?!
Я пожал плечами.
— Может быть, — сказал я. — Не знаю. Думаю, ему дела нет ни до вас, ни до вашего несчастья. Просто он готов вложить деньги.
Поймите: никто не станет покупать вашу квартиру за двадцать две тысячи, чтобы через месяц продать ее опять за двадцать две. Мне, во всяком случае, такие люди неизвестны.
