— Прочесал территорию? — спросил он, доставая сигареты.
Вместо ответа дядя Юра дурашливо прыснул и легонько пнул мешок. Должно быть, в преддверии имеющей быть милостыни ему хотелось показать, что к Бронникову он расположен самым доброжелательным образом.
— Маленько прочесал, — сказал он. — А что ж! Я по чужим дворам не шарюсь… Слышал, на той стороне что было?
«Той стороной» называлась земля за проспектом Калинина.
— Нет, а что?
Одну из обретенных сигарет дядя Юра сунул в рот, две другие с довольным видом заложил за уши, извлек откуда-то коробок спичек и стал чиркать.
— Да то! Есть которые по чужим дворам любят шариться! Ну вот, одному тыкву и проломили. Уже завонял, — сообщил дядя Юра, безнадежно махнул рукой и жадно затянулся. — И при жизни-то несло, не приведи господи, а уж когда менты из подвала вынули!..
— Дела, — пробормотал Бронников.
— Зря ты эту дрянь куришь, — с явным осуждением заметил затем его собеседник, отчего-то начиная пучить глаза. — Лучше бы тебе…
Бронников подождал с полминуты, пожал плечами и хотел уж было двинуться восвояси, но дядя Юра, продолжая содрогаться в приступе сиплого кашля, протестующе махнул рукой.
— Слышь, писатель, — просипел он в конце концов, то и дело пробулькивая. — Вот не написал ты про меня… кхе-кхе-бху!.. а теперь уже и не напишешь!..
И опять закатился.
Бронников и впрямь давно подбивал клинья, надеясь узнать о героической судьбе соседа столько, чтобы хватило хотя бы на один жесткий, сухой военный рассказ. Они познакомились в момент его переезда — дядя Юра кинулся помогать выгружать вещи, а когда настал час расплаты, стал прозрачно намекать, что фронтовику можно и набавить за его беззаветное прошлое. Но оказалось, что дядя Юра только морочил голову, и Бронников уже сжился с мыслью, что старик так себе просто привирает, несет, как говорится, по пьяной лавочке с Дону с моря, а на самом деле пороха не нюхал. Однако затем Девятого мая Бронников увидел утром дядю Юру почти трезвым, а трухлявый его пиджачок оказался украшенным несколькими медалями и двумя серьезными орденами — «Красного знамени» и «Славы». Так или иначе, в связные воспоминания дядя Юра не больно пускался, от конкретного разговора норовил уйти — и уходил, и опять пьяненько посмеивался, юродствовал и все только твердил, что сколько ему повоевать досталось, так другим до того еще хлебать и хлебать. Будучи командиром «морского охотника», дядя Юра трижды участвовал в высадке десанта при взятии Одессы — и первые два полегли без всякого толку, потому что их не успели поддержать корабельной артиллерией и авиацией, а лишь с третьего захода все более или менее сладилось. Но даже этого дядя Юра впрямую не говорил, Бронников сам из каких-то его речевых обрывков и междометий все это собрал и умозаключил, но подозревал, что, если теперь задать вопрос в лоб, дядя Юра и отнекиваться не начнет, а просто понесет какую-нибудь околесицу, и на этом дело кончится. Внятная история была у него одна — та именно, что повествовала о волшебном времени, когда «охотник» не то три, не то четыре месяца патрулировал отведенный ему участок освобожденного от немцев побережья и кок постоянно жаловался, что ему не в чем компота сварить, поскольку все хоть сколько-нибудь подходящие для этого емкости залиты вином и самогоном… Вот, собственно, и весь анабазис. Больше боевой моряк ничего толком не вспоминал. Или, во всяком случае, не рассказывал.
Бронников не впервые с такой молчаливостью сталкивался. О войне говорили только высокие командиры, и говорили одинаково — языком военных реляций, не позволявшим услышать ничего о живом человеке: «Как помнится, в начале марта войска Второго Белорусского фронта героическими усилиями прорвали оборону противника и продвинулись на пятьдесят-семьдесят километров к западу в направлении городов Минск и Брест…»
Рядовых фронтовиков писучие поэто-песенники как только ни величали — и пахарями войны, и ее тружениками, и еще по-всякому. И рядовые фронтовики плакали под эти песни и стучали кулаками по столам, но дальше чужих песен рта не раскрывали. Казалось, они, будто сговорившись, хранят какую-то тайну. Да так крепко хранят, что нельзя даже понять, какая она — страшная? позорная?.. Что они скрывали? Чего боялись? Чего стыдились? Ну, вот тот же дядя Юра — ни в плену не был, ни в оккупации, так чего бы нет — разливайся соловьем! Дудки, молчит!..
Старший отцов брат прошел финскую, пошел на Великую, попал в плен, бежал, был судим за то, что предпочел подлую жизнь честной смерти, разжалован и сослан в штрафной батальон. Там смыл вину кровью, дослужился до капитана, был комиссован, вернулся и сказал брату:
— Знаешь, Алексей, я тебе про войну много толковать не стану. Одно скажу. Как там в песне-то? «Если завтра война, если завтра в поход»? Так вот если снова будет война и меня мобилизуют, я потерплю до выдачи оружия, а как получу наган — тут же застрелюсь!..
Это Бронникову отец рассказывал, да и то на похоронах. А самому Бронникову, племяннику родному, дядька его ни-ни. Отшучивался. Или переходил на казенное: ну да, воевал, имею награды… а ты уроки-то выучил?
Бронников думал об этом и приходил к выводу, что все они чувствовали себя какими-то недостреленными, что ли. Возможно, им было страшно привлекать к себе внимание — чтобы, не дай бог, недостреленность эту часом кто-нибудь не исправил… Или сам ужас пережитой войны лишал их дара связной речи?
И еще он думал, что прививка этого ужаса лишает народы воинственности — но на разный срок. Одних — на многие годы, десятилетия, века. Других — других вовсе не лишает. Это зависит от устройства власти, от ее мощи и бесчеловечности. Ведь всякая власть бесчеловечна, и чем более она бесчеловечна, тем скорее на фоне бесчеловечного мира забываются уроки бесчеловечной войны. Так, что ли? Нет, не до конца он эту тему продумал… так, туманилось что-то в голове… что-то не совсем внятное. Зрело. Ждало, должно быть, своего часа…
Надрывный кашель наконец-то утих, и дядя Юра сделал вторую, чуть более успешную попытку затянуться табачным дымом.
— Так почему не напишу? — спросил Бронников.
— Потому! Выселяют меня, суки. Под Волоколамск куда-то…
— То есть как выселяют? — не понял Бронников. — Под какой Волоколамск?
— Под обыкновенный! — прохрипел дядя Юра. — Я же олимпийскую картину порчу. Несоциальный элемент. Бутылки вот ихние собираю… Им, видишь, покрасоваться охота. Чтобы, значит, ни сучка ни задоринки. А меня, значит, нельзя иностранцам показывать… немцам показывать нельзя. А что долбил я этих немцев четыре года изо всех видов, так им до этого дела нет… Вроде как воняет от меня. Себя бы понюхали, козлы!.. Соседка написала, сука гребаная… а они сейчас лютуют — страшное дело! — Дядя Юра безнадежно махнул рукой и закончил неожиданно деловито, говоря о себе так, будто был бревном, которое надлежало распилить, и сам отчасти заинтересован в успешности распила: — Участковый уже два раза приходил.
— И что?
— И то!.. Общежитие там. В общежитии буду жить.
