Завтра штурм… завтра!
И если хотя бы одна пуля!.. одна-единственная пуля!..
Плетнев представил себе такую картину. Он, допустим, лежит на земле. А Серега Астафьев стоит и смотрит. При этом Серега — жив. А он, Плетнев, — мертв… Наверное, Астафьев почувствует не только жалость… не только горе. Но и какую-то неловкость, что ли… Ведь Плетнев — мертв, а он — жив! И это — навечно!
Всегда, как представляешь себя мертвым, кажется, что ты будешь мертвым не до конца. То есть все вокруг, конечно, будут думать, что ты мертв окончательно, решительно и бесповоротно и ничего живого в тебе уже не осталось — нет и никогда не появится вновь. Но на самом деле ты мертв не совсем — ведь как иначе почувствовать и оценить все то, что происходит после твоей смерти? С какими лицами друзья смотрят на твое тело? взаправду им горько или они только делают вид? И как Вера отнеслась к твоей гибели? Чувствует она утрату, кажется ли ей, что мир опустел? — или все то, о чем ты думал с такой радостью и с таким ожиданием, — это было игрой и обманом?
Но сейчас, ворочаясь на койке, он вдруг отчетливо понял, что если смерть — то это смерть настоящая, не из детской игры в войнушку. Ничего и никогда — ни взгляда, ни мысли, ни ощущения. Солнце взойдет — но ты его не увидишь. Прохладный ветер слетит к вечеру с гор — ты его не почуешь…
Сегодня они с Серегой в шутку договорились, что если одного из них серьезно ранят — ну, скажем, ногу оторвет или руку, — второй прикончит. Потому что нет смысла оставаться в живых без ноги. Или без руки. Плетнев, во всяком случае, не видел этого смысла. И Серега согласился — он тоже не видит. Так они и условились. В шутку как бы. Но ведь в каждой шутке есть только доля шутки…
Родителям, понятное дело, правды не скажут. Им привезут цинковый гроб. Сообщат, что он… ну, под машину попал, например. Или поскользнулся нечаянно — бац! головой о бордюр. Вот такая нелепая смерть. Соболезнуем. Они никогда не узнают, кем был их сын. Так и останутся в убеждении, что он работал в военкомате. Перебирал бумажки. Как папа говорит — на писарской должности.
Поставят портрет в траурной рамке на телевизор. И рюмку, накрытую ломтем хлеба. Будут молчать…
Господи, как же их жалко!..
Да, вот именно: не себя, а их.
А Вера — так она и вообще ничего не узнает. Вообще ничего. Скажем, она начнет его искать. Придет в расположение. И кто-нибудь (может быть, это будет один из товарищей! может быть, Зубов! или Аникин!) переспросит с холодным недоумением: «Плетнев? Не знаю… минуточку. Слышь, Захаров! Тут какого-то Плетнева спрашивают. Ты знаешь?.. Нет, девушка, тут такого нет. И никогда не было…»
Она немо покивает — что ей сказать? Что тут скажешь? Ведь серьезный человек ответил — в форме и при оружии. Конечно же, он говорит правду. Чистую правду. Но, с другой стороны, она же помнит!.. Или это был сон? мираж?.. Она поднесет пальцы к виску, мучительно морщась… и пойдет назад. «Нет и никогда не было!» — ведь именно так сказал этот военный?..
Боже мой, как же ее жалко!..
Нет, он не боится. Совершенно не боится. Нечего ему бояться. Он готов. Он офицер группы «А». Его выучили ничего не бояться! И добиваться поставленной цели! И оставаться живым! Несмотря ни на что. Вопреки всему. Ему нельзя помешать! Ему никто не помешает выполнить приказ! Он победит!..
Плетнев подумал так, и ему стало легко.
И он уснул…
А уже под утро снова что-то стало томить… и наконец он понял! Яблоки! Откуда взялись эти чертовы яблоки?!
Он не мог вспомнить. Но выбрал дорогу к причалу.
— Стой! Стой, паразит! — кричал Гусь гулким и раскатистым голосом.
Море было уже близко — его зеленоватое стекло светилось впереди.
Он бежал со всей мочи. Он быстро бежал, очень быстро! По сторонам дороги мелькали цветы, трава!..
— Стой! Я кому сказал!
Время текло медленно. Каждый стук был долгим и протяжным.
Ремешок сандалета лопнул. Отпустил полу майки. Яблоки раскатились.
— Сто-о-о-ой!
Пыль под ногами была теплой, а доски причала — прохладным.
Оттолкнулся ногами от края — и полетел.
Вода послушно расступилась.
Он не слышал тревожного гудка, с которым причаливала баржа.
Он погружался все глубже.
Скоро схватился за перекладину, соединявшую сваи причала, и посмотрел вверх.
На него надвигалась темная тень.
Диск солнца в ярко-зеленой воде походил на желток.
Тень приблизилась и закрыла его.
Он видел себя со стороны. Серебряные пузыри вырывались изо рта. Лицо было искажено страхом, глаза вытаращены.
Руки шарили по скользкому железу, то и дело натыкаясь на твердые стяжения ракушек.
Серебряные пузыри изо рта всплывали и таяли.
Он разжал пальцы.
Сандалеты стали тонуть, быстро растворяясь в черно-зеленой глубине…
…Плетнев раскрыл глаза и сел.
— Ты чего орешь? — спросил Аникин.
В казарме было почти темно. В слабых отсветах буржуйки, бросавшей красные сполохи, можно было разглядеть, что окна завешены плащ-палатками и заставлены коробками от сухпайков. Кровати в несколько рядов…
Аникин дежурил, то есть не сопел на своей кровати, как все, накрывшись с головой афганским грязно-зеленым верблюжьим одеялом, а сидел у буржуйки на каком-то ящике. Со скрежетом открыл дверцу и кинул в алый зев несколько кривых палок порубленного саксаула. Прихлопнул.
— Я-то? — тупо спросил Плетнев, нашаривая ботинки.
— Что-то шумнул пару раз… Я уж будить хотел. Все равно через пару минут подъем.
— А-а-а… Да ну, фигня. Приснилась какая-то дурь…
Скучавший Аникин оживился.
— У, брат! Это дело такое. Ты спишь, а башка-то варит. Такого иногда наварит!.. — Он махнул рукой. — Представляешь, у меня утром свадьба, а ночью снится, будто я под трамвай попал и мне ноги отрезало! Каково? И главное-то: не ног мне моих жалко, а ботинок! Новых лаковых ботинок, в которых я в ЗАГС идти должен! Вот, значит, я сплю и думаю…
Он взглянул на часы, оборвал себя на полуслове и заорал со всей дури:
— Подъем!!!
ГЛАВА 5
Вот так все славно устроилось!
«— Скучный вы все-таки человек, Парфен Дормидонтович! — ответил Горячев. — Все-то вы в прошлое смотрите! А надо бы — в будущее! За будущим — правда!»
Бронников отстучал последнее в девятой главе слово — «правда», от души ляпнул восклицательным знаком и с неспешным наслаждением выкрутил лист из машинки.
Готово дело!
Две трети книги лежали перед ним ровной стопой листов, кропотливо испещренных буквами. Конечно, немного затянул… мог бы раньше сделать. Но ничего, ничего! Как раз к Новому году… новогодний подарок самому себе. Да еще и вторую часть аванса можно получить!.. что говорить — очень своевременно!.. очень своевременная книга!.. красота!..
