Послышался стук копыт, Строчук ходкой рысью появился из-за кустов и деревьев сада и выпалил, возбужденно тараща на командира свои голубые глаза:
— Так что, товарищ комбат, на совещание велят! Немедленно!
Трофим кивнул, сунул бинокль в к абур, как привык называть кожаный футляр, и неспешно тронул коня.
Во дворе ближайшего дома (во время одного из штурмов дувал был проломлен взрывом, обнажившим внутренности жилья) появился афганец. Он постоял, потерянно озираясь. Холщовые штанины болтались над босыми ступнями, грязная чалма в самый раз подходила к ветхому халатцу. Дехканин вынул из-за туго затянутого поясного платка небольшой топорик — тешу — и вяло принялся рубить хворост на трухлявом поленце.
Посматривая по сторонам, примечая, что жители Ташкургана поспешали снова переходить к мирной жизни, и с одобрением размышляя об этом, Трофим рысил к штабу, расположившемуся в пологой ложбине возле мельницы. Да, похоже, что Ташкурган — совершенно мирный город. И в первый-то раз его взяли почти без боя… Посмотреть, так все жители мирные, спокойные. Вон, ребята Шклочня говорили — и фураж тебе пожалуйста, и еда какая-никакая. Дело важное — все не обозной сухомяткой жить… Почему же в Мазари-Шарифе было не так?..
Он снова с легким содроганием вспомнил дни осады. Когда подошло подкрепление, а группы наступавших подверглись двухчасовой бомбардировке с ташкентских самолетов, измотанному отряду хватило сил и отчаяния опрокинуть все то, что в дыму и пыли, в крови и содроганиях, изнемогая от собственной ярости и решимости, двигалось навстречу, — смести, свалить, смять, срубить! Гарнизон улепетнул было в крепость — да не совсем поспел: на плечах отступавших тумановцы ворвались в ворота цитадели, были встречены пулеметным огнем и потеряли нескольких бойцов, но уж дело было сделано: пулеметчиков покидали с крыш, порубили… тремя взрывами минеры порушили почти все стены… из арсенала вывезли больше двух тысяч гранат к трехдюймовкам… да и вообще богатый был трофей!
Соседний город Балх сдался без боя. Через день, передохнув, двинулись дальше. Попутно ревизовав Ташкурган (там дело прямо-таки кипело: новая власть в лице трибунала судила и казнила врагов пролетариата, подозреваемых в желании оказать поддержку узурпатору Бачаи Сако, — по преимуществу мулл, старых судей — кази — да главных богатеев-угнетателей), отряд двинулся на Айбак. Окрестные селения проявляли враждебность, и мелкие стычки почти не прекращались. Так или иначе, наступление шло полным ходом. Уже показалась долина, в которой вольно разлегся городишко… Но пришло известие о том, что дивизия Сеид-Гуссейна, зайдя от Кундуза, овладела Ташкурганом… стало быть, коммуникации перерезаны, помощи ждать неоткуда. Афганская часть отряда заволновалась, и в первый же день обнаружилось массовое дезертирство.
Зла не хватает!..
И они повернули, и выбили отсюда войска Сеид-Гуссейна, и снова стоят в Ташкургане… и проклятый этот Ташкурган выглядит таким мирным, таким покорным!.. а до Кабула, до Кабула-то еще сколько!..
Трофим бросил повод красноармейцу-коноводу и, откинув полог и нагнувшись, вошел в палатку. Тут уже кое-как расселись хмурые командиры подразделений — на трех скамьях, специально ездивших при штабе в обозе, и каких-то тюках.
— Все? — спросил Примаков, озирая собравшихся.
К удивлению Трофима, комкор снова был одет в привычную кавалерийскую форму, а не в тот халат и белые штаны, в которых щеголял, как все, с самого начала похода.
— Товарищи командиры! — негромко сказал он, переводя взгляд с лица на лицо, как будто проверяя, все ли готовы ему подчиняться. — Ситуация сложилась следующая…
Речь была короткой, понятной и не оставляла сомнений в окончательности принятого командованием решения. Говоря, комкор смотрел то на одного из них, то на другого, и Трофим, слушая, подчас встречал взгляд его сощуренных серо-зеленых глаз — и тут же отводил свои, не выдерживал того напряжения и силы, что светились во взгляде Примакова.
— Во как, — пробормотал кто-то, когда Примаков, подводя черту сказанному, твердо опустил ладони на лежавшую перед ним карту.
— Все свободны, — отрезал комкор. — Немедленно приступить к подготовке марша.
Командиры выпятились из шатра.
Все закуривали. Трофим тоже потянул из кармана папиросы.
— В Индию, значит, — задумчиво сказал Святомилов, щуря глаза от табачного дыма.
— Перетрухал падишах, — гоготнул Прикащиков. — Все ж, видать, кишка тонка с узурпатором тягаться!..
— Ну да, — кивнул Святомилов. — Точно, тонка… мы, значит, бьемся тут к нему на помощь поспеть, а он фьюить — и в Индию!
— Что ты с него хочешь! — отмахнулся Коренев. — Голубая кровь… Да ладно! Зато теперь послезавтра дома будем.
— Ладно? — неожиданно освирепел Святомилов. — Ладно, говоришь?! А Шурку Грицаева убитого пришлось камнями закидать, как падаль, — ладно?! Даже похоронить по-людски не смогли — это тоже ладно?! А еще шестнадцать моих парней полегли — тоже ладно?!
— Ну, а что ты хочешь, — примирительно прогудел Кривонос. — Ну, в бою же… приказ же был… а? Приказ!
Так и не проронив ни слова, Трофим затоптал окурок, сел на своего Бравого и неспешным шагом тронулся в расположение батареи. Бравый твердо ступал по каменистой дороге, гнул шею, Трофим покачивался в седле, бездумно провожая взглядом деревья и стены кибиток…
Домой, значит…
Домой, стало быть… Что ж… Уж если Примаков приказал!.. Примаков свое дело туго знает, спору нет. Это ж не кто-нибудь, а Примаков, главный «червонец»! Прикажет в огонь — никто не задумается, как один пойдут в огонь. Приказал назад — шагай назад!.. Приказ есть приказ. Правда, что-то саднит в сердце… обида какая-то, что ли? Потому что, выходит, все было зря?.. И Олейников?.. И Кузьмин?.. И Колесников? И Грицаев? И все-все хлопцы, что здесь остались?.. И теперь уж не дойти до конца, не списать на победу эти горькие потери!..
Бросил повод Строчуку, слез с коня.
— Так… Товарищи бойцы!
Батарейцы восприняли известие сдержанно.
— Разговорчики, — негромко сказал Трофим, когда Щеголев, вечный спорщик и баламут, начал было бухтеть. — Выступаем в шесть ноль ноль, сказал! Немедленно приступить к подготовке марша!
И еще раз тяжело посмотрел на Щеголева — мол, заткнись по-хорошему. Дома поговорим.
— Пошли, Строчук, сольешь мне напоследок.
Строчук поспешил за котелком, а Трофим неспешно побрел к колодцу. В душе что-то как будто щелкнуло, немного расслабляясь, сходя с боевого взвода. Так бывает, когда пружина в часах чуток иначе сама в себе укладывается — она, конечно, по-прежнему напряжена, сжата, а все же чуть меньше. Да и впрямь — завтра к вечеру переправятся… а послезавтра, при удаче, уже и дома!.. Дома!..
Он понял вдруг, что злость, клокотавшая, сжиравшая его изнутри в дни, когда этот поход только начинался, — что она куда-то исчезла. То есть он помнил о ней, конечно, — то именно помнил, что Катерина может быть ему неверна!.. может предать, изменить!.. знал, что нельзя ей этого простить — даже если еще ничего не было!.. даже если только в его хмельной голове промелькнула такая мысль — ведь если промелькнула, значит, откуда-то взялась?.. нельзя, невозможно простить!.. — однако все это теперь были более слова, нежели чувства. А чувства — сжигающая ярость, непереносимая горечь — куда-то делись. Не вынесли похода эти чувства, не вынесли огня, боя, крови… мелковаты оказались, должно быть, по сравнению с тем, что происходило здесь… Да и потом, — пришло вдруг ему в голову. — Может, оно все и не так? Мало ли!.. Конечно, Катерина у него — видная! Да еще какая видная! Но все-таки: может, при всей ее красоте, она в своей красоте и не виновата вовсе? Может, и тени мысли, чтоб красотой своей предательски распорядиться, у нее нет?.. Ведь она любит его! — вдруг окончательно решил он. — Это он всей кожей своей чует, всем существом, от такого не отвертишься… и в чем же тогда он ее виноватит?..
