— Как хотите, — почему-то очень скучно сказал Семен Семенович. — Тогда напишите объяснение.
И придвинул чистый лист.
— Какое же я могу написать объяснение, когда у меня никакого объяснения на этот счет нету?! — возмутился Бронников. — Я повторяю: рукописей никаких не передавал, текста не знаю, а вы показываете мне журнал и хотите, чтобы я объяснил происхождение публикации! Помилуйте, я не могу этого сделать!..
— Вот так и напишите, — мирно предложил Семен Семенович. — Знать, мол, не знаю, ведать не ведаю. С полной откровенностью. Мол, я не я и лошадь не моя.
И снова, гад такой, неприятно усмехнулся…
Делать нечего, и Бронников хоть и с отвращением, а все же написал какую-то белиберду, которая при переводе на нормальный русский язык так и звучала — я не я и лошадь не моя, — а в оригинале представляла собой четыре или пять удушающе казенных фраз, щеголявших несколькими деепричастными оборотами и парой-другой «каковых» и «которых».
Тем все, казалось бы, и кончилось. Во всяком случае, больше его не беспокоили, на улицах не подходили, на разговоры не зазывали. В Союзе он решил происшествие не озвучивать и никому из друзей и приятелей ничего не сказал — так мнительные люди опасаются даже упоминания болезни, развитие которой в себе тайно подозревают… Решил для себя, что если снова что-нибудь подобное произойдет, тогда уж он направит стопы в Союз — искать защиты… а пока не надо. Скажешь одно, а звон пойдет как в том старом анекдоте: «Слышали, Рабинович выиграл сто тысяч в лотерею?» — «Ну, во-первых, не в лотерею, а в преферанс, во-вторых, не сто тысяч, а три рубля, и, в-третьих, не выиграл, а проиграл!..»
А теперь вот как оно поворачивается!..
Он выключил лампу и ходил по комнате из угла в угол, дожидаясь, когда уже нужно будет одеваться ехать в Союз. И опять — один Бронников разводил руками и голосил, а второй только мрачно щурился, зная все наперед.
Нет, ну все-таки интересно, кто и зачем передал куски рукописи?! Узнает ли он когда-нибудь об этом? Может, вообще через третьи руки!.. Ведь всех просил — не показывать никому, вернуть, когда прочтется!.. Потом забылось, разумеется, и вот на тебе — расползлось. Какая глупость!..
Эти деятели, в журнале-то, тоже хороши. Не поинтересовавшись его мнением, без спроса… взяли кусок, определили как рассказ… название придумали!.. Будь оно все неладно!
И потом: зачем он отказался пожать протянутую руку этого растреклятого Семен Семеныча или как там его, будь он трижды неладен! Черт, всегда боялся ихнего брата до оторопи, до оцепенения, а тут на тебе — расхрабрился! Руки вам не подам, милостивый государь!.. Да ему, Семен Семенычу этому, сто раз плевать, подал ты ему руку или нет — он при исполнении! Но все же, если с другой стороны, — ведь и Семен Семеныч живой человек, и Семен Семенычу может быть обидно; и теперь он, может, из-за этой руки такого наворотит, что Бронникову небо с овчинку покажется! Мог бы, к примеру, не заметить какого-нибудь мелкого лыка, а теперь заметит: а, это ж того лыко, который сотрудникам госбезопасности руку брезгует подать! Так в строку его, это лыко, в строку!..
И ладно бы о нем самом, о Бронникове, о его собственной судьбе шла речь — так ведь об Ольге, об Ольге речь, об Ольгиной судьбе! Ее голос могут заткнуть из-за его нелепого жеста, ее!.. О, идиот, идиот!..
Чертыхнувшись, достал из стола початую бутылку коньяку, плеснул в чайный стакан пальца на два, выпил.
Сам он отлично знал, что роман, кусок из которого кто-то опубликовал под видом рассказа, он пишет в стол — а если подходить к делу совсем уж буквалистски, то под крышку старой радиолы. Никогда не будет напечатан здесь, это ясно… но все равно — издавать за границей ему и в голову не приходило!.. Плохо это или хорошо, но Бронников был отягчен некоторыми негибкими представлениями, одно из которых полагало такой род действий — опубликование за границей того, что здесь опубликовано быть не может, — каким-то предательством, что ли… какой-то подлостью… нет, ну а разве не подло вредить родной стране?..
Значит, в стол! — следовательно, усталый подрагивающий голос его ныне покойной троюродной сестры Ольги Сергеевны Князевой никогда не восстанет с печатного листа, чтобы достичь ушей внимательного и усердного читателя!..
И все-таки он писал, писал… Все, что она рассказала ему пять или шесть лет назад, долго лежало, будто в коконе, отдавалось глуховато, чуждо. Но однажды — будто в коконе этом куколка прошла очередную стадию метаморфоза и уже готова была появиться в обличье бабочки — что-то заболело в душе, стало своим и принялось мучить. И упрямо не хотело ни отпускать, ни облекаться словами, и корчилось в немоте, терзало, а потом все-таки будило среди ночи верной фразой, наконец-то сказанной кем-то в самое ухо!..
В руки ей по чистой случайности попал журнал с его повестью «Огни мартена». Она позвонила в редакцию, сослалась на возможность родства, попросила адрес, получила телефон. Незнакомый, неуверенный и слабый голос. «Добрый день… можно Германа Алексеевича?.. Здравствуйте… простите, пожалуйста, я вот по какому делу… Меня зовут Ольгой… Ольга Сергеевна Князева… Скажите, вашего дедушку по отцовской линии не Петром ли величали?..»
Мать Ольги Князевой, Клавдия, в девичестве носила ту же фамилию — Бронникова. Ее отец был родным братом деда Германа Бронникова — Петра Никифоровича… Следовательно, сама Ольга Сергеевна приходилась Герману Бронникову троюродной сестрой.
Да, правда, отец и впрямь не раз и не два вспоминал о той ветви рода Бронниковых, к которой принадлежала его двоюродная сестра Клавдия. Но отношения прервались давно, в самом конце двадцатых, когда Петра Никифоровича, сына известного по всей Волге купца, сослали с семьей в Казахстан на строительство медеплавильного завода, а позже он, попытавшись списаться с родственниками, никого из них по прежним адресам уже не нашел…
Новообретенная сестра Ольга Сергеевна попросила Бронникова приехать в Минск, и если можно — немедленно. Его давили неотложные дела, заботы, вообще было не с руки, но что-то стукнуло в сердце — он на все плюнул и приехал.
Встреча получилась неловкой: еще по голосу понял, что она недомогает, но действительность превзошла ожидания: Ольгу доедала какая-то нутряная болезнь, она уже махнула на себя рукой, смирилась со скорым уходом, но напоследок хотела высказаться.
Бронников хлопотливо вывалил свои бестолковые столичные подарки. Разумеется, она на них и внимания не обратила, будучи поглощена кропотливой внутренней работой: должно быть, весь вечер недоверчиво присматривалась, оценивала, тот ли перед ней человек, способен ли он, когда ее самой уже не станет, понести ее судьбу дальше? — чтобы когда-нибудь люди о ней все-таки узнали… Произносила немногословные банальности сиюминутной жизни, угощала драниками, налила самогону. Бронников уже начал про себя чертыхаться и задаваться вопросом, какая нелегкая понесла его сюда, коли ничему помочь и ничего поправить он все равно не может, — как вдруг ее будто прорвало. Он встрепенулся, стал было что-то записывать, да вскоре махнул рукой, положившись на память, — просто слушал, лишь изредка помечая кое-какие мелочи в блокноте. Ольга Сергеевна говорила негромко, без надсады, с неким тихим изумлением, будто сама дивилась, как такое могло с ней быть?.. почему?.. зачем?.. что все это значило?.. и правда ли, что некогда в белорусском краю, на холме над тихой речкой Княжой, стояла деревушка из одиннадцати дворов со смешным названием Якушонки?.. Яблони да липы, вишенье и дули. Каждый двор — при куске земли на задах, а люди разные.
