— Какое тире? — недоуменно морщась, спросил нарком.
— Да он восклицательный знак так называет, — хмыкнул Долгушев. — Неграмотный, что с него возьмешь…
«Паккард» заскрипел тормозами, останавливаясь.
— Вы, товарищ Долгушев, — сказал Луначарский. — Вы… ах, ладно, потом поговорим! — и только с досадой махнул рукой, захлопывая за собой дверцу.
В этот ранний час Наркомат был пуст, и коридоры, обычно день-деньской наполненные гомоном голосов, стуком поспешных шагов, трескотней машинописи, летящей из дверей многочисленных кабинетов, поражали тишиной и гулкостью.
Однако в приемной его уже дожидались.
— Здравствуйте, товарищи! — бросил Луначарский, стремительно шагая к дверям кабинета. — Заходите!
Битых два часа ушло на то, чтобы еще раз проговорить план мероприятий по обеспечению завтрашнего визита Амануллы-хана в Университет и посещения Большого театра.
Уже довольно раздраженно подводя итоги, Анатолий Васильевич снова подчеркнул, как важен для страны визит Амануллы-хана — правителя дружественной державы, в сношениях с которой СССР крайне заинтересован; эмир живет по старинке и может не понять той искренней простоты, которую привнесла в жизнь всех слоев возрожденного общества Великая Октябрьская социалистическая революция; поэтому следует всемерно оградить его от необходимости менять свои привычки и представления; студенты в пиджаках, толстовках и прочих кожаных куртках на встречу с эмиром допускаться не должны — только в пиджачных парах и светлых сорочках с галстуками; допуск граждан на завтрашний вечерний спектакль в Большом должен определяться наличием вечернего туалета: граждане в смокингах, гражданки — в длинных платьях!..
— Ну и будет пустой зал, коли так, — снова упрямо повторил директор театра Климчуков. — Если теперь даже простой блузы с башмаками ни за какие деньги нельзя купить, то где ж вечерний туалет взять? Разве что в том же театре, в костюмерной!
И хохотнул вдобавок, озирая присутствующих с простодушным и необидным видом — мол, а что ж, я же правду говорю!..
— Вы, Иннокентий Кондратович, напрасно столь весело смеетесь, — холодно заметил Луначарский, снимая пенсне и принимаясь неспешно протирать стекла кусочком замши, всегда лежавшим на чернильном приборе. — На вашем месте я бы сейчас не хихикал, а самым внимательным образом размышлял, как все-таки обеспечить выполнение этого трудного поручения! Костюмерные, говорите? — ради бога, давайте из костюмерных! Буду только приветствовать! Но действуйте, действуйте!.. Имейте в виду, товарищ Сталин поручил контроль за всей ситуацией, связанной с визитом Амануллы-хана, товарищу Ягоде. — Анатолий Васильевич осторожно посадил пенсне на нос, обвел присутствующих взглядом и проговорил раздельно и с нажимом, словно подчеркивая, что он и мысли не допускает, будто кто-нибудь может не знать этого имени или должности, занимаемой его обладателем: — Заместителю председателя ОГПУ!.. Рекомендую постараться. Вешать на себя ярлык саботажника, дискредитирующего народную власть в глазах иностранца, — вам это надо?
Климчуков не ответил, только побурел и стал нервно перебирать разложенные перед собой бумаги.
Через десять минут Луначарский, озабоченно поглядывая на часы, уже снова сидел в машине. Пока добирались до гостиницы, он успел составить в уме планы двух статей, которые непременно требовала «Правда». К завтрашнему дню — о положении в Академии наук, а об отношении к религии в школе — к четвергу. В мозгу созрели формулы, которые, он знал, будут сами по себе жить до той поры, когда найдется минута взяться за перо, — и тогда свободно и убедительно облекутся словами. «Если деятельность ученого не увеличивает количества пищи, значит, пища для его ума была недоброкачественной!..» «Пролетариат добился того, чего никогда не было при царе — свободы исповедания. Мы проявляем терпимость к чужой вере. Но разве можно не удалять из школ верующих учителей?..» И еще одна мысль мелькнула, уже совсем самостийная, инициативная: не высказаться ли по поводу пораженческого заявления Бухарина перед учащимися рабфака — насчет того, что управлять страной, оказывается, труднее, чем думали большевики, когда принимали власть?..
У подъезда «Националя» переминались трое неприметных, плечистых, в кепках и курточках, настороженно постреливающих взглядами по сторонам, а также два сотрудника наркоминдела, давно ему знакомых.
— Здравствуйте, товарищи! — оживленно поздоровался Луначарский. — Едем?
— Ждем, — ответил один из них, ответно кивнув. — Не торопятся их величества.
— Ну, дело падишахское, как говорится, — рассмеялся нарком просвещения. — Восточных нег томительная сладость!.. Ничего, подождем.
Скоро появились охранники эмира — двое встали у дверей, двое прошагали к черному «роллс-ройсу», предназначенному для гостей. Неприметные плечистые тоже подобрались.
— О, ваше величество! — Луначарский просеменил вперед, кланяясь, но кланяясь как-то боком и неопределенно; мимолетная неопределенность объяснялась возникшим в последнюю секунду в душе раздраем: ведь еще по дороге он твердо решил про себя, что сегодня кланяться вообще не станет, поскольку в пролетарском государстве поклоны давно и навечно отменены; однако при появлении царствующей особы в ушах зазвучал низкий, сипловатый голос Сталина: «Из тактических соображений, товарищи, мы не должны относиться к Аманулле-хану так, как он того заслуживает в силу своей классовой принадлежности. Нам, товарищи, в настоящий момент придется закрыть глаза на то, что Аманулла-хан — представитель самой верхушки пирамиды угнетения. — Краткая усмешка, пауза, и затем почти ласковым голосом: — Еще будет время об этом вспомнить!..»
Когда он слышал этот голос (неважно, въяве, на заседаниях Совнаркома или, как сейчас, звучащий в памяти), на него в первую секунду накатывало легкое головокружение. Ему казалось, что по крайней мере один из тех нескольких десятков, а то и сотен смыслов, вложенных в слова Сталина, существует специально для того, чтобы он, Луначарский, снова вспомнил, как велика милость говорящего! как много в нем доброты и великодушия, позволяющих столь снисходительно относиться к его, наркома просвещения, прежним грехам! К тому, что в годы столыпинской реакции он стал на путь ревизии священного учения — марксизма! Что примкнул к махистам и допускал большие политические просчеты! Что в группе отзовистов «Вперед» вел борьбу против самого Ленина и ленинской линии, трусливо отказываясь от революционной борьбы! И что на нем лежит несмываемое клеймо ревизиониста и перерожденца, да еще и с богостроительскими наклонностями, а кто не помнит этого клейма в точности, так пусть откроет работу Ильича «Материализм и эмпириокритицизм», в ней все про него сказано вождем мирового пролетариата!..
Именно воспоминание об этом голосе, каждый звук которого вызывал в его душе одновременно злобу, страх, гипнотическое желание повиноваться и надежду на то, что он прощен навсегда, навечно! — оно-то и заставило наркома в последнее мгновение изменить тому горделивому посылу, с которым он направился было к дверям, и вместо того, чтобы перед лицом восточного деспота проявить пролетарское достоинство и несгибаемость, вынудило этак вот, по-рачьи, скособочиться перед падишахом.
