— Тут у нас хирург один работал, — толковал Николай Петрович. — Некто Джибраилов. Ох и оборотистый мужик! Дубленку купил — отправил в Москву. Там жена ее за чеки Внешторгбанка сдает. Здесь у посольских зарплата в афгани, они чеки с руками отрывают. Кто-то, скажем… гм!.. гм!.. скажем, на квартиру копит, так ему чеки нужны, а не афгани, куда он в Союзе афгани денет?.. Чеки на афгани поменял, три дубленки купил. Ну и так далее. Четыре месяца — «Волга»!
— Да уж ладно — «Волга»!..
— Точно, точно!
— Ну и что хорошего? — буркнул Плетнев, поймав на себе мельком брошенный взгляд Веры. — Спекулянт несчастный!
Кузнецов пожал плечами.
— Ну, не знаю. Короче говоря, в чем-то он прокололся. В Союз откомандировали, — и Николай Петрович досадливо махнул рукой.
— Может, уже и посадили, — заметил Плетнев. — Поделом, коли так…
Вера снова взглянула на него — теперь уже в упор и довольно насмешливо:
— Вам бы все сажать!.. Сами делаете только то, что прикажут! Сами собой не управляете! А стоит другому инициативу проявить, как вы уж тут как тут!
— Кто — мы? — хмуро спросил Плетнев.
Она отвернулась, как будто не услышав вопроса. Стала что-то напевать.
Ему это тоже не понравилось. Хорошенькое дельце! Вообще, никогда бы не подумал, что такая красивая женщина может быть такой колючкой! Вот уж верно говорят — внешность обманчива!
— Есть закон! — резко сказал Плетнев. — А инициативу в своей профессии проявляй.
Похоже, Вера хотела ответить, но сдержалась.
— Ну, не знаю, — несколько обиженно протянул Николай Петрович. — Я вот магнитолу сыну хочу купить… Тоже, что ли, спекуляция?
Плетневу было бы лучше промолчать, но…
— Если сыну одну, так ничего страшного. А если одну сыну, а еще парочку, чтобы толкнуть кому-нибудь втридорога… Чем это от дубленок отличается?!
Дальше шагали молча.
Он вообще этих разговоров не любил. Ну, понятно, почему. В Союзе так воспитали. Человек должен жить на зарплату. Это хорошо и честно. Его родители всю жизнь жили от зарплаты до зарплаты. Мама — учительница литературы. Отец — авиационный инженер. Оклад — сто восемьдесят. У мамы… не знает он, сколько. Неважно. Сколько положено. По закону.
И никогда ее не хватало, зарплаты этой. Два раза в месяц они эту нехватку обсуждали. Перехватить трешку до получки. Пятерку до аванса… Детям встревать в финансовые неурядицы не полагалось. Им вообще о деньгах не полагалось говорить… Они и не говорили. Собственно, и родители не говорили. Что попусту языком молоть? Их — известно сколько. Столько. Больше не будет.
А здесь, в посольстве, все как-то немного иначе устроено. Вот даже на Кузнецова, кажется, подействовало… Отсюда все везли в Союз разные разности, каких там днем с огнем не сыскать, а коли сыщешь, так и впрямь за несусветные деньги… Магнитофоны, телевизоры, другие магнитофоны и другие телевизоры, дубленки, мохер, какие-то тряпки, ковры… В Союзе на ковры нужно записываться. А здесь — пожалуйста. Хоть завались. И все, кто тут находился, этим пользовались. Коммунисты и беспартийные (впрочем, Плетнев не знал, были ли они тут, беспартийные-то; хотя вот Вера, похоже, как раз и беспартийная; и как ее, правда, сюда пустили?), чины КГБ, военные, жена посла, сам посол… Да что там — Плетнев бы и сам с удовольствием затоварился! Вот только денег почему-то еще не давали… Все завтраками кормили — завтра, завтра… скоро… надо подождать…
Пару недель назад посольство посетил член ЦК — приехал с официальным визитом к руководству страны. В сопровождении нескольких клевретов. Когда они отбывали, Симонов приказал помочь в погрузке. Эта публика всего три дня гостевала — а их шмотками набили полный кузов! Все те же коробки с аппаратурой, все те же ковры, тюки с каким-то тряпьем…
А, плевать! Все равно противно дубленками спекулировать!..
Ближе к базару — он почему-то назывался Грязным базаром — начали попадаться мелочные торговцы. Они сидели по краям тротуара, торгуя именно всякой мелкой всячиной — сигаретами, зажигалками, жвачкой, конфетами. Все это лежало перед ними на картонных коробках или платках, расстеленных на асфальте.
Толпа издавала ровный гул, из которого слух иногда вычленял дикие крики не то зазывалы, не то обворованного. То и дело орали ослы.
На бесконечных прилавках бесконечных рядов, уходящих вверх на четыре, а вниз на три этажа, сверкали груды баснословных сокровищ — мириады часов, фонариков, игрушек, инструментов, россыпи всевозможных украшений и сувениров, залежи нижнего белья, пиджаков, платьев, блузок, футболок, обуви… Повзводно высились ряды японских приемников и магнитол. Замерли роты кинокамер и батальоны фотоаппаратов. Телевизоры нужно было считать дивизиями. На высоких шпалерах раскинули свои кроваво-черные и зелено-золотые орнаменты гектары ковров. В то невыносимое количество разномастной джинсы, что присутствовало здесь, можно одеть… всех на свете можно было одеть!..
Гудящая, текучая, неугомонная толпа волокла с собой многочисленных калек и нищих. Как резаные, орали в ней суетливые продавцы газет. Беспрестанно сновали под ногами грязные дети-попрошайки.
Тек плотный дым жарившегося на угольях мяса. Тут и там бодро блеяли бараны, дожидаясь своей очереди оказаться на шампурах. В трех шагах вдруг возник дикий водоворот: кого-то схватили за руку, повалили, стали бить ногами…
— Во дурдом, — сказал Кузнецов, растерянно озираясь.
Плетнев тоже часто оглядывался. Казалось, в этом столпотворении никто ни на кого не обращает внимания, однако он уже понял, что вслед им смотрит множество глаз — кто с интересом, кто с любопытством, кто с недоброй усмешкой, а кто и с открытой ненавистью.
Плетнев твердо взял Веру за руку. Она дернулась.
— Вера Сергеевна, — мягко сказал он. — Кажется, здесь небезопасно. Давайте быть вместе. Как только выберемся, я вас отпущу.
— Ну конечно, — ответила она. — Вы же всюду врагов видите!..
Но руку все же не отняла — похоже, ей тоже было не по себе.
Наконец Кузнецов присмотрел двухкассетную магнитолу. Духанщик, сухолицый человек лет пятидесяти с длинной бородкой, восторженно улыбаясь, стоял за прилавком крошечной лавки, заваленной аппаратурой. Он не хотел называть цену, пока не продемонстрировал все волшебные возможности этого чудного изделия страны Восходящего солнца.
— Бист хазар! — сказал Кузнецов.
Духанщик щелкнул рычажком и прибавил громкость, чтобы хоть как-то перекрыть стоящий вокруг гвалт. Полился сладкий женский голос. По лицу духанщика гуляла лукавая улыбка.
— Шурави! Харош? Добро? Чил хазар!
— Вот же чертов сын! — ругнулся Николай Петрович. — Хуб, майли, си хазар!
— Я смотрю, вы тут уже наблатыкались, — заметил Плетнев, поглядывая по сторонам.
Он утер пот со лба.
