— Вот! Держи! — воскликнул Николай Петрович, с топотом влетая обратно в кухню.
Плетнев удивленно взял… вынул. Это был примерно такой нож, каким он воспользовался полчаса назад… даже на мгновение неприятно стало. Такое же темное лезвие… золотая насечка арабской вязи… красивая роговая рукоять… обушок окован красной медью. Ножны тоже хороши — кожаные, бисерные…
Он протянул его обратно:
— Да перестаньте, Николай Петрович! Вы чего?
— Бери! Владей! Чтоб помнил, как в Кабуле жил!.. Как нас с Верой спасал!.. Только потом за него хоть пятачок мне дай! Ножи дарить нельзя, — пояснил он, смеясь. — Только продавать. А то еще, не дай бог, того, кто дарит, тем же ножиком! Суеверие такое…
Плетнев невольно сделал движение, показывавшее, что сейчас начнет шарить по своим карманам, — хотя точно знал, что в карманах у него в настоящий момент нет ни копейки, ни афгани.
— Потом, потом!.. Ну!.. — Кузнецов поднял рюмку и потянулся было к солонке. — Ах, черт, соль-то вся вышла!
— Что же вы раньше молчали! — сказала Вера, вставая. — Я сейчас. Саша, проводите!
Она взглянула на него, уже шагая к дверям. Это был очень короткий взгляд. Очень. Просто мгновенный. Но Плетнев прочел в нем все — все, что будет сейчас, и все, что будет завтра, и послезавтра, и через год. Его прямо в жар бросило — так много он увидел в ее глазах. Как ни странно, в глубине души он на мгновение почувствовал себя беспомощным. В каком-то смысле она уже управляла всем, что могло происходить между ними. И, пожалуй, это не вызывало в нем протеста.
Плетнев поднялся и пошел за ней.
— Как не проводить! — пробормотал вслед Кузнецов, продолжая тщетные попытки выскрести что-нибудь из солонки. — Чужая страна!..
Они молча прошли двести метров до ее виллы. Поднялись на крыльцо. Вера отперла дверь и пропустила его вперед.
Когда закрыла дверь, в прихожей стало почти темно.
— Вот здесь я и живу, — сказала она шепотом. — Нравится?
И сейчас же сделала шаг к нему.
* * *
— Знаешь, а ведь я тебя боялась, — сказала Вера.
Она протянула руку и осторожно взъерошила его волосы.
Они лежали на покрывале, брошенном на пол, — где прохладней. Окна плотно занавешены — тоже от жары.
В густых сумерках комнаты ему казалось, что это совсем другая женщина. Даже как-то не совсем верилось, что сейчас он именно с ней. Они молчали несколько минут. Мысли стали разбредаться. И Плетнев вдруг задался вопросом — а кто у нее был раньше?.. Ведь был кто-то… один? несколько?.. фу, прямо жарко стало от злости!
Но он виду не подал, а тут-то она как раз и говорит: боялась, мол.
Плетнев прокашлялся, чтобы голос не изменил.
— Боялась?
— Ну да…
Она вздохнула и села, обхватив руками колени.
— Почему? — спросил он, хоть и догадывался, что ответит.
— Ну как почему, — протянула Вера. — Ты же из КГБ?
Он хмыкнул.
— Ну и что? Все в посольстве знают, что я из КГБ. Даже медсестра Зина знает. От вас не спрячешься. Лучше любой разведки работаете…
— Вот видишь, — вздохнула она. — Ты из КГБ. А я из семьи репрессированных.
Плетнев хотел снова сказать: «Ну и что?» — но промолчал.
Она думает, что если были когда-то репрессии, то и теперь все то же самое.
Глупости, конечно. Понятное дело, он не раз замечал, с какой опаской относятся граждане к их ведомству. С опаской — и еще с затаенным презрением, что ли… Даже отец. Родные не знают, где он служит. А если бы знали — позволил бы себе отец ту кривую усмешку, которой сопровождает всякое упоминание Конторы? Сам промолчит, но так усмехнется, что и слов никаких не нужно… Конечно, ему всю жизнь на режимных предприятиях пришлось работать… авиация, понятное дело. Секретность. Первый отдел… те еще зануды. Должно быть, ему есть с чего кривиться.
Но Вера-то почему такое несет? Что она о них знает?..
Если б он толковал с Серегой Астафьевым или, положим, с Аникиным, его подобное отношение совершенно бы не задело. Потому что они — Аникин и Астафьев — свои. Из того же корыта ребята хлебают. Он с ними жизнь делит. А придется — так и не только жизнь!.. Среди своих сказать что-то дурное о своем — это ведь не ругань. Это просто правда. Своим не обидно. Свои не упрекнут. Конечно, Большакову не станешь такого рассказывать… он мужик слишком уж прямой… А уж Карпову, например, только обмолвься! — с говном сожрет. Но все равно: свои есть свои.
Но когда кто-то чужой!.. который в службе ни уха ни рыла!.. ничего не понимает — и туда же!.. куда конь с копытом, туда и рак с клешней!..
Обидно становится. Хочется сказать: ну, снова-здорово! Презрительно так: ну, поехали! Ладно тебе, окстись! Все давно переменилось! Ну, да. Ну, были перегибы. Так мы знаем это все, не зря учились!.. что ты нового сказал? — каждому известно, слава богу! Были, да! — но ведь был и Двадцатый съезд, который все поправил! Так зачем об этом вечно долдонить?!
Чушь какая-то! Органы госбезопасности давно никого не сажают! Они просто охраняют государство. Чтобы людям — нашим советским людям! — жилось спокойно. Очевидная вещь! Неужели непонятно?!
Но ничего такого Плетнев не сказал, а только протянул:
— Ах, вот в чем дело!.. Понимаю.
Наклонившись, она мимолетным движением поцеловала его в плечо, снова вздохнула.
— Один дедушка — папин папа — вообще погиб… его в двадцать седьмом на Соловки сослали. Не вернулся. А мамин в пятьдесят пятом вышел. Семнадцать лет лагерей…
Плетнев удивился про себя — в двадцать седьмом? Наверное, оговорилась — в тридцать седьмом, конечно же!.. И опять почувствовал раздражение, опять хотел сгоряча вставить свои пять копеек — дескать, быть может, было за что? И опять сдержался.
— Потом его реабилитировали. Полностью оправдали. Приговор отменили. Он через год умер. Но я его помню… Дедушка Слава. Худой такой приехал…
Она снова легла, положив голову ему на грудь, но тут же встрепенулась.
— Я перед самым отъездом сталкивалась… ну, с вашими.
— Да? — довольно холодно спросил он. — Каким же образом?
Вера не заметила его интонации.
— Еду в метро, читаю «Доктора Живаго»…
— Это что такое?
— Не знаешь?
— Да как-то… Нет, не знаю.
— Роман Бориса Пастернака. Слышал?
— Про Пастернака слышал что-то… — признался Плетнев.
Черт, только поучений не хватало!
— Ну, не важно. Нобелевскую премию получил. А у нас запрещен.
— А-а-а!.. — протянул он.
— Дали мне почитать… подруга. Издательство «Ардис». Французское, кажется. А у меня как раз работы много было, возвращалась поздно. В общем, не до чтения. А прочесть-то хочется! Единственное свободное время — пока в метро едешь. Я книжку обернула, конечно, чтобы обложку спрятать. Ну вот… Еду вечером, читаю. Увлеклась. Смотрю, какой-то парень косится на страницу… Но я и не подумала ничего. Мне же невдомек, что он текст так хорошо знает! Потом моя остановка, я книжку закрыла и в сумочку. Пошла к дверям, он за мной. Вышли на перрон. «Девушка, подождите!» Я поначалу решила, он просто пристает… так сказать, попытка уличного знакомства. А он бац! — удостоверение. У меня просто ноги подкосились. Ну, думаю, все! Никакой заграницы — это уж точно! Да еще, может, что и похуже!..
