— Пойдем, — сказала она Нине. — Посмотрю еще раз.
Она шагнула в проем палатной двери и сразу ощутила то облако несчастья и мучительного напряжения, что сгустилось вокруг койки вновь поступившего.
Валерий Никифорович вел себя подобно личинке, поставившей своей целью выбраться из опротивевшего ей кокона. Роль кокона играло больничное одеяло: лежа на боку и свесив голову за край койки, Валерий Никифорович то медленно поджимал ноги, принимая позу невиданных размеров эмбриона, то так же медленно вытягивался — весь, сколько можно, до предела — так что голые ступни с напряженно вытянутыми большими пальцами высовывались между прутьев кроватной спинки; выждав долю секунды, начинал сантиметр за сантиметром переваливаться на живот; и снова на бок. При этом он издавал негромкое, но беспрестанное дребезжание, производимое прохождением сдавленного «господи ты боже мой господи ты боже мой» сквозь крепко сжатые зубы.
— Ой, доктор, — сипло сказал он, когда Кира подошла. — Ой, сделайте что-нибудь, доктор!
— Повернитесь на спину.
Она вновь осмотрела его. Живот мягкий. Защитного напряжения мышц нет. Жара нет. То есть?.. да, аппендикулярных симптомов нет.
— Болит там же?
— Всюду!.. — выдавил Валерий Никифорович. — Всюду болит, доктор! И тошнит меня!.. спать никому не даю!..
Симптомов нет — и все же аппендицит? Или панкреонекроз?.. Спокойно. Все-таки конкретных показаний к операции нет. Во всяком случае, пока нет. Да и экстренная все равно занята…
— Сейчас, Валерий Никифорович, сейчас. Потерпите. Люда, пойдем! Распишу капельницу, всю ночь капать. И холод на живот.
Вернувшись в дежурку, расхаживала по диагонали комнаты с чашкой чаю в руках. А если ретроцекальный? С ума можно сойти… Если все-таки аппендицит, а ты медлишь, сомневаясь? Нагноившийся воспаленный отросток прорвется (она просто видела сейчас, как он, паразит, яростно пламенеет там, все больше наливаясь фиолетовым некрозным сиянием), гной хлынет в брюшную полость… стремительно воспаление… перитонит… вытаскивай потом, если сможешь, с того света!.. А если не медлишь, а тащишь человека на стол — и обнаруживаешь полное отсутствие объективных показаний?.. тоже ничего хорошего. «Вот тебе, Светочка, и простой диагноз», — пробормотала она, вспомнив недавний разговор с практиканткой.
Минут через двадцать снова заглянула в палату.
Шнур капельницы поблескивал в тусклом свете ночника. Ей показалось, что Валерий Никифорович крепко спит, но при ее приближении он широко раскрыл глаза и отрапортовал испуганным и счастливым голосом:
— Отпустило, доктор. Отпустило!..
* * *
Нежданный снег мелкими коготками царапает темное стекло, ветер посвистывает в щелях. Вот шквал налетел, деревья под окном загудели, как органные трубы. Кажется, что больница — это тонущий корабль, в кубриках которого матросы безмолвно ждут спасения.
Как время летит! Только что была весна, Артема провожали… не успели оглянуться — снег. Лизке вот-вот рожать. Девочку хочет. Артем пишет — мальчика подай!.. Кто бы ни был, а забот прибавится. Насчет коляски она договорилась — хорошая, немецкая, говорят, почти как новая, кроватку Наталья Владимировна обещала: у ее аспиранта дочка подросла… И вся жизнь так… кажется, всего несколько дней мелькнуло, присмотришься — год.
Она повернулась на другой бок и стала смотреть на сизо-голубые пятна фонарного света, растекшегося по дежурке.
Сон не шел. Глупость какая. И письмо не написала. На дежурстве всегда так. Настроишь планов: с историями разобраться, письмо настрочить, почитать что-нибудь — ведь сколько времени будет свободного. И вот на тебе. Началась гармонь, как Колесников говорит…
Она посмотрела на часы. Четвертый час. Хоть бы Гере позвонить… да ведь спят они. Лешка сопит под своим одеялом, Гера — в одиночестве под их общим. Лежат при этом одинаково — на левом боку, правая рука выброшена вверх. Кроль. Поза пловца. Куда они плавают в своих снах? Она замечала: просыпаясь, Герка не сразу ее узнает. Долю секунды смотрит изумленно. Как будто вынырнул — уф-ф-ф! И не знает, у какой земли.
Ужасно похожи. Просто один в один. Что Гера — то и Леша. Откуда взялось?
Она вздохнула и снова повернулась.
Как все в мире чудно́ увязано, запутано…
Их жизнь поначалу странно складывалась. Она тогда еще и не знала, что странно. Думала, так и надо. А Гера терпел, не тормошил, не подлаживал. А ведь ему, конечно, сильно не хватало того, что пришло к ней потом, с рождением Леши. Первые годы она была… нет, не бесчувственной, конечно, но… жар не сразу возник, позже. Поначалу они жили вместе только потому, что были интересны друг другу. Как люди интересны. Как друзья. Это много, очень много. И все же маловато для брака… мало для любви.
Но потом пришел первый наплыв острого телесного счастья, накрыл с головой… чуть ли не прямо во время родов она его почувствовала. И скоро превратился в ровный прибой, так изменивший их отношения. Прибой радости. Прибой счастья. Все стало просто изумительно… и тут он связался с этой толстомясой… Господи ты Боже мой.
Кира повернулась на правый бок и стала смотреть на поблескивающий в ночном свете бок алюминиевого чайника.
Как царапает снег стекло!.. как хочется спать!..
А сон не идет.
Поднялась, злая на саму себя, включила свет, села, глядя на отражение в темном стекле. Отражение выглядело значительно более гармоничным, чем оригинал: полупустая комната слоилась в грешившем неровностями стекле… женская фигура казалась милой и привлекательной… невольно поправила волосы, зевнула, вытрясла в чашку последние капли из заварочного чайника, выпила, ощутив вкус чего-то вроде запаренного веника.
Сколько у человека может быть тайн? Гера любит, невесело усмехаясь, повторять, что у советского человека тайн вообще не должно быть. Советский человек — существо аквариумное, видимое целиком из любого положения… а если иначе, следует насторожиться: товарищи, да советский ли это человек?!
А ведь могла бы существовать и вторая тайна… и какое счастье, что ее нет!
Профессор Гоцкий ошибся.
То есть что значит — ошибся? Тогда, девять… нет, уже больше десяти лет назад он, скорее всего, был совершенно прав. И лишь с течением времени его правота перестала существовать.
Ну да — ведь время меняет… меняется тело… лицо, меняется взгляд… все на свете меняется. Самое главное — меняется гормональный фон. Они с Германом изменились за эти годы… то, о чем так уверенно говорил когда-то Гоцкий, перестало существовать, рассеялось, исчезло.
Она вздохнула. Жаль, что… нет, не нужно ни о чем жалеть. Тайна останется тайной. Бог с ней, пускай… Не нужно жалеть, лучше радоваться, что к первой тайне не придется присовокуплять вторую.
А ведь она уже вынужденно начинала размышлять об этом, прикидывать, мучительно тяготясь необходимостью сделать выбор: или не иметь второго ребенка, или…
