— А если подумать?
— Думай не думай, сто рублей не деньги…
— Шутки шутишь!
— Да какие шутки… Что мне думать? То же самое скажу.
— Ну хорошо, — решил следователь. — Все-таки пару дней подумайте, а потом снова встретимся.
И крикнул вохровцу:
— Увести!
Увели…
— Признаваться будем? — скучно спросил следователь двумя днями позже.
— Рад бы, — ответил Шегаев. — Не в чем.
— Ну тогда еще подумай! — как будто даже обрадовался следователь. — Стой здесь и думай!
Больше никто не обращал на него внимания, и он стоял и думал, но не о том, чтобы признаваться, а сколько времени ему придется стоять и на сколько его хватит.
Кончился рабочий день. Сотрудники сложили бумаги, заперли столы и ушли по домам, громко переговариваясь и смеясь.
Ближе к ночи стоящих собрали в одну комнату — под надзор оставшегося на работе чекиста. Иногда слышались крики — должно быть, где-то в соседних кабинетах шли ночные допросы.
Они стояли.
Все проходит — прошла и ночь.
Утром захлопали входные двери — снова повалили на работу следователи, опера.
Стоящих развели по прежним местам.
— Не надумал?
— Нет.
— Ну, коли нравится, думай дальше…
Шегаев думал. Он думал о том, как человеческая воля может исковеркать смысл самых простых и необходимых вещей. «Думать!» — ведь как это важно! Если бы человек не думал, он не научился бы пользоваться огнем!.. не изобрел бы колеса!.. он остался бы животным!..
— Думай, думай!
Он думал. Кровь тяжело стучала в голове, невыносимо болела спина. Он думал о силе. Что такое сила? Быть сильным — что это значит? Может быть, нужно разбежаться и разбить голову о стену? Способность смело уйти от мучителей — это проявление силы? Или сила в том, чтобы все-таки выжить? Быть хитрее, выносливее, изворотливее! Оказаться упрямей — и снова выжить? Бороться до конца — и если умереть, то непобежденным?
— Думай, думай!
Он думал, думал…
Вохровец принес тарелку с соленой кетой и графин, в котором заманчиво плескалась вода, поставил на стол.
— Завтракайте, — меланхолично предложил следователь.
— Спасибо, — едва ворочая распухшим языком, ответил Шегаев. Это он тоже проходил: рыбы дадут, а вот графином только подразнят. — Я не голоден…
— Не голоден? — удивился следователь. Покачал головой, налил стакан воды, медленно, смакуя, выпил, глядя на заключенного, крякнул, облизнулся, поставил стакан и крикнул в коридор:
— Карпий, забирай еще одного!
Тогда-то и встретился Шегаев со следователем Карпием, о котором вспомнил сейчас в зябкой дреме…
Следователь Карпий оказался здоровым парнем — высокий, плечистый, с громадными кистями рук и непокорным чубом черных волос. Дело у него было, на первый взгляд, простое. Но всякое дело кажется простым только со стороны. А если заняться вплотную, выяснится, что не все так просто: и навыков оно требует соответствующих, и секретов в нем обнаружится много таких, о которых профан не догадывался… Скорее всего, это в полной мере относилось и к тому делу, которым был занят следователь Карпий, — к избиению заключенных.
При этом то ли Карпий нуждался в зрителях, то ли, что вернее, наблюдение за избиением входило в перечень мер воздействия, но привели к нему сразу двух з/к, и во втором Шегаев узнал одного из тех, с кем стоял ночью.
Именно за него Карпий взялся первым.
— Бей, сволочь, бей! — хрипел зэк, как бы отвечая на удары. — Бей, сволочь! Я председатель исполкома! Не знаешь меня? Юшкина не знаешь, сволочь?! Что ж, бей тогда!.. А!.. А!.. Слабо бьешь, сволочуга!..
Шегаева били и на втором, то есть предыдущем, следствии, когда таскали по разным тюрьмам Москвы, но там сама обстановка — холодные коридоры с лампочками в намордниках, каменные мешки, грохот железа, с каким закрывались и открывались многочисленные двери, — была такой жесткой и бездушной, что избиения и пытки казались естественным ее продолжением.
Помещение же местного НКВД было простым бараком со всеми свойственными обжитому бараку приметами. В той комнате, где «принимал» Карпий, на окнах празднично топырились накрахмаленные занавески в цветочек, а на одном из подоконников красовался вдобавок горшок с цветущей геранью. И это делало происходящее еще страшнее и тягостнее.
Шегаев стоял, глядя в пол, но все равно чувствовал, как звереет Карпий от нелепых подначек, выкрикиваемых избиваемым в страшном своем, в диком своем азарте, в стремлении хоть как-нибудь, как угодно, пусть хоть так, пусть хоть смертью своей — но одержать победу над палачом!..
В конце концов заключенный упал, замер без чувств на полу, а Карпий, трезвея, хрипло выдавил, обращаясь почему-то к Шегаеву, не произнесшему еще ни слова:
— Молчи, сволочь! Молчи лучше!.. ведь до смерти изобью!..
И не успел Шегаев, чья очередь теперь настала, даже охнуть, как получил такой удар ребром ладони по шее, что свет померк, и последующего избиения (довольно короткого, какое, должно быть, и полагалось по первому разу) он почти не ощущал, как будто плывя куда-то в густом тумане.
Когда очухался, привели назад и поставили на прежнее место…
Вот такой был следователь Карпий!..
Черт его знает, а может, и не Карпий… может быть, что-то спуталось в памяти?.. Всего пару раз тогда и слышал это: Карпий… Карпий, Карпий… Возможно, просто однофамилец — такое ведь тоже случается…
Шегаев ворочался на стульях, смотрел в темноту, досадовал на себя, что не может спать; думал, откуда берется зло и что нужно делать, чтобы его было меньше… и о том, что лучше было бы не иметь повода для подобных размышлений.
И еще: Господи, да неужели он теперь тут начальником?!
* * *
Что же касается Юшкина, того заключенного, что всплыл во взбудораженной памяти Шегаева, того самого заключенного, что кричал Карпию, будто он, избиваемый Карпием зэк, есть председатель исполкома Коми АО, — то именно в процессе последнего его избиения, невольным и беспомощным свидетелем которого стал Шегаев, в результате одного из ударов в область живота у подследственного произошел подкапсульный разрыв селезенки, — что само по себе вполне возможно не только при избиении, но и при падении с велосипеда, лошади, даже при неловком катании на лыжах, и в обычных условиях не приводит к смерти, а легко переводится из категории фатальных событий в категорию жизненных неприятностей посредством заурядных усилий врача-хирурга.
Однако условия были не совсем обычные. Весь вечер этого дня и всю ночь Юшкин стоял, окутываемый зыбким и мучительным туманом кое-как перебарываемого забытья. К утру капсула селезенки лопнула под напором скопившейся в ней крови. Кровь хлынула в брюшную полость. Юшкин стал очень бел, но все еще держался на ногах. Следователь предложил ему соленой кеты. Юшкин съел предложенное. К тому времени глаза подследственного запали, из под кожи явственно выступили кости черепа, нос заострился. Встревоженный его видом, следователь предложил подследственному воды. Юшкин отказался. Его необъяснимый отказ сломил волю гэпэуста: он вызвал конвой и отправил Юшкина в барак.
