— Ребятки, — обратился к ним Прикащиков именно таким голосом, каким говорят в предбанниках: в минуту предвкушения благостного размягчения всех жил и членов. — Давайте, давайте, соколики… все снимайте с себя. Зачем вам? Без одежи-то сподручней… — и, кивнув на окно, добавил, будто обоим предстояло сейчас превратиться в щеглов и порхнуть между его красно-кирпичными щербатыми откосами: — Сейчас уж вздохнете как следоват! Небушко вон какое разъяснилось!..
И правда, в узкие окна подвала было видно небо — совсем посветлевшее, высокое; со двора после ночного дождя несло влажным воздухом, сладковатой гарью рокочущих грузовиков.
— Ну-ка, ребятушки, — ласково поторопил он. — Давай, милый, вставай сюды вот, к дощечке. Поудобней вставай, чего ты мнешься!..
Кирпичная стена была закрыта дощатым щитом: вроде как дверь сарайки, только сильно подырявленная, замаранная кровью и белыми потеками.
Из глаз Маслова беспрестанно бежали слезы, будто луку нанюхался, но, повинуясь ласковому голосу Прикащикова, он неуверенно, как во сне, мелко и опасливо ступая, подошел к щиту и встал спиной к нему, переводя жалобный взгляд с Губаря на Курцова, с Курцова на Карпия.
— Ну, милый! — сказал Прикащиков таким тоном, будто учил мальца держать молоток или пилу. — Зачем тебе так? Не надо!
— Не хочу, — прошептал Маслов. — Простите!
Прикащиков крепко взял его за плечо и повернул лицом к стене. Потом подбодрил и Райхинштейна.
— И ты вставай, милок. Ништо, поместитесь!
Райхинштейн встал было, да шатко, на полусогнутых, и тут же начал сползать, корябая щекой занозистые кровавые доски.
— Годи! Годи! — Прикащиков подхватил его под правую руку, удержал, и Карпий снова позавидовал, как ловко и сдержанно, без боязни и нервов он ведет дело. — Держись-ка, паря! Стой, говорю! — И быстро отшагнул в сторону, окидывая практикантов сощуренным веселым взглядом: — А ну-ка!
Наган дернулся в руке, и Карпий всем существом, всеми жилками организма почувствовал и понял, что первая его пуля ударила в затылок Маслова: это именно от карпиевского выстрела Маслов так вздрогнул и стал валиться, цепляясь руками за щит. Вот так! Вот так! — его пронзил яростный восторг, бешеная радость, от которой он чуть не закричал.
Райхинштейн тоже падал, и его затылок тоже был негусто окровавлен, и пока тела не повалились окончательно, практиканты, рыча и скалясь, успели выстрелить в них еще по нескольку раз.
— Вот и ладушки, — сказал Прикащиков, когда все стихло. Присел возле убитых, осторожно, чтобы не замараться, пощупал мертвые шеи. — Отмаялись, соколики.
У одного из окон был разумно приспособлен ворот и блок: канатная петля накидывалась на ноги, под мелодичное поскрипывание несмазанной оси тело вылезало в проем прямо под борт грузовика.
— Что ж, ребятки, — сказал Прикащиков, оглядывая их и лукаво щурясь. — С крещеньицем!
Когда практика кончилась, Карпия оставили при райотделе…
Поразмышляв, он постарался изложить самую суть:
«С такой же ответственностью я относился к делу и когда мне было поручено вести самостоятельную работу. Работа была сложной и даже опасной. Кто нерадиво относился к приказам наркомата и не выполнял установки руководства арестовывался и предавался суду как враг или пособник за либерально буржуйское к нему отношение. В той или иной степени».
Карпий вздохнул, почесал переносицу, напрягся и написал единым духом:
«В ноябре 1938 года ЦК ВКП(б) и СНК СССР в своем историческом постановлении вскрыли извращения имевшие место в работе органов НКВД свидетельствующие о подрывной деятельности врагов народа в самих органах НКВД а зоркий глаз первого чекиста — тов. Сталина сумел вскрыть особенности подрывной деятельности врагов народа в органах НКВД. Были арестованы враги народа Боцманов, Перегвоздин, Карасев, Петров, Мудашкин, Юранов, Шуберский и другие проводившие свою предательскую работу через массовые аресты и применение физических методов воздействия. Это словно прожектором внесло ясность на все что когда-то было под сомнением. Часть уцелевших от расстрела вышеуказанных «пособников» врагов новым руководством наркомата была освобождена как незаконно арестованные».
Он перевел дух и перечитал.
Да, было такое: некоторых освобождали. На них смотрели как на вставших из могил. Ведь уже шагнули за край, оказались по ту сторону… а вот поди ж ты — живы!
Впрочем, машина только немного сбавила обороты. Прежде она молотила на пределе возможностей, грозя вот-вот лопнуть, взорваться, разметать на куски все вокруг. А теперь маленько поутихла, стучала ровно, без напряга, без неистовства. Внутри она осталась такой же, принцип работы не изменился. Да и чего бы ей стать другой? Ну вот взять, к примеру, крупорушку. Можно на полную пустить, чтоб шарашила, пока не развалится. А можно в нормальном режиме. Дело только в скорости. На пределе — сорок мешков в день. А когда в нормальном ритме — только пятнадцать.
Грузовики все равно стучали ночи напролет. Под утро один глушили, а второй, закрытый поверх угловатого груза брезентом, отправлялся за восемь верст к старому песчаному карьеру: там выгородили колючкой делянку, поставили охрану. Дело было хлопотное. Чуть полегчало после ледостава — экономя время и силы, стали возить в теплушку на реку. Днем бабы полоскали белье, ночью чекисты спускали в прорубь. Пятна замывали, да если б только в пятнах дело: как-то раз недобиток, даром что с тремя дырками в голове, выплыл в другую пройму, километром ниже, и, схватившись за край синими руками, примерз. Там его поутру и нашли пришедшие по воду… Скандал! халатность! разбор!..
А как же не халатность, когда, бывало, шатает уже, а дело все равно надо делать? Пару часов вздремнешь сидя за столом, потом растрясут, водки стакан, папиросу в зубы — и пошел дальше.
Ему хотелось бы объяснить, на какой тяжелой работе он был эти годы! Да разве все напишешь?..
Как, например, добиться, коли не всякий готов сотрудничать со следствием? Коли много еще в людях не только несознательности, но и вражьего упорства? Не каждый понимает, что его признание — еще один кирпичик в победу. В укрепление свободного строя, о каком столько веков мечтало человечество…
Шелапутин правильно учил: есть случаи, когда прямое воздействие только ожесточает подследственного. Ты его куешь — а он только тверже. Ногти корчевать — а он злее. Кровью истечет, сдохнет — а не признается. Против таких нужно выбирать способы иные. Бывает, два дня в «клоповарке» дают больший эффект, чем неделя на «конвейере». На конвейере только сам ухайдакаешься, товарищей уморишь. А в клоповарке, как звался кирпичный подвал (метр на метр, где подследственный стоял по колено в дерьме и моче, оставленной прежними постояльцами, да и своим собственным добром пополнял общее), уже к концу вторых суток обычно начинали по-волчьи выть. Особо если женщины…
И вся эта круговерть — без конца.
«Я как в ту пору молодой чекист и по возрасту (мне был 21 год) и по стажу работы в НКВД (1 год) проглядел и не заметил особенностей подрывной деятельности врагов народа внутри органов НКВД. День и ночь работал лишаясь культурных и семейных благ слепо выполняя установки врагов. Но ведь чекисты коммунисты с большим производственным и партийным стажем и партийные работники и работники прокуратуры все это видели и обо всем знали но почему-то не смогли пресечь вражеские действия. Лишь ЦК ВКП(б) и лично тов. Сталин своевременно вскрыли эти вражеские действия в органах НКВД и помогли очистить и очищают нашу Советскую разведку от врагов народа».
