— А Василий что такой? — спросил Шегаев.
— Обметов-то? — насмешливо сощурился Захар. — Какой?
— Да какой… Суровый больно.
— Не он суровый, — вздохнул Захар. — Жизнь суровая.
И рассказал, усмехаясь, что прежде Обметов служил в ГПУ — там, должно быть, и приучился к подозрительной скрытности. Что сам делал, помалкивал, а что с ним сделали, поведал. В тридцать третьем году Советский Союз посетил какой-то важный немец: позволили совершить поездку по стране, но, понятное дело, в окружении целой толпы агентов. Василий Обметов, случайно оказавшись на одном с немцем пароходе, ответил любопытному иностранцу, как называется город, мимо которого проходило судно. В Сталинграде его арестовали, не дав сойти с пристани, на следствии сломали ногу, оформили шпионом и отвесили десять лет. Число арестованных по делу немца перевалило за сотню: брали официантов, кондукторов автобусов, просто случайных прохожих, недальновидно раскрывавших интересующемуся, где находится переулок такой-то…
— Чего проще, — сказал Захар, усмехнувшись. — Хватай всех подряд, чтоб об отсутствии бдительности разговоров не было. Комар носу не подточит: все сознались. Некоторым, правда, приходится ноги ломать. Ну да на такие дела у большевичков всегда решимости хватало…
В девятнадцатом году он, молодой, но уже опытный авиатор, участвовал в подавлении восстания Перхурова: десятками пудов сбрасывал бомбы на Ярославль, рапортовал, что замечены сильные разрушения зданий и многочисленные пожары, подчинялся, наряду с другими авиаторами, приказам командования усилить бомбардировку и применять заряды наиболее разрушительного действия.
Охваченную мятежом часть города смели почти полностью. С высоты полета Захар видел много, но не все; когда же через пару недель ему довелось проехать по этим кварталам на чахоточном грузовике, с натугой продиравшемся сквозь стеклистые волны трупной вони, он полностью осознал силу и безжалостность большевистского оружия: большая часть строений оказалась разрушена. Теперь уж только знаток и любитель мог отличить одни руины от других и указать, где был Демидовский лицей с его славной библиотекой, где городская больница, гостиный двор, пятнадцать фабрик и девять училищ…
— Большевички свое дело знают, — усмехнулся Захар, подводя черту своему рассказу.
Шегаева после чаю маленько сморило, и он спал, когда поздним вечером в бревенчатую пристройку с торца мужского барака (здесь у Рекунина было и жилье, и что-то вроде рабочего кабинета) ввались все трое, напустив в жарко натопленное нутро морозного пару.
— Кемаришь? — хмуро спросил Марк, рассупониваясь. — Вставай, перекусим.
Шегаев встрепанно сел на койке.
— Дело хорошее, — поощрил Захар, скидывая полушубок. — Отчего мужик гладок? Поел и на бок.
Василий шапку снял, а наголье свое только распахнул, будто скоро ему опять за порог, и чужевато сел в угол.
Захар выложил из котомки шесть хлебных паек, тряпичный узелок с сахаром, шмат сала и деревянного леща, белесого от выпота соли.
Толковали о том о сем.
— У тебя, я слышал, тут большие дела, — сказал Шегаев, грея ладони о кружку. — Вся Печора гудит, вся Воркута… Да и в Ухте слышно. Марк Рекунин — ударник, стахановец! Зимние обозы с крепежным лесом на Воркутинские шахты! Лагерные газеты лозунгами полны… Что, халтура?
Марк хмыкнул.
— А ты как думаешь?
— Думаю — халтура. Только зачем? Не грамоту же чекистскую хочешь получить?
— Зачем, спрашиваешь…
Марк посмотрел сначала на Василия, потом на Захара и, как будто получив одобрение обоих (Василий, впрочем, сидел с таким выражением физиономии, которое трудно было назвать одобрительным), рассказал.
Действительно, он выдвинул идею организации зимней сухопутной доставки леса на Воркуту — где по глади замерзших рек, где по накатанным зимникам: такого рода транспорт несомненно должен улучшить снабжение шахт, вечно изнывающих от недостатка крепежа, и способствовать увеличению угледобычи — что в нынешних условиях, когда Донбасс оказался под немцем, есть первоочередная задача государственной важности. Принятый ныне способ — баржами по реке Усе — имеет существенный недостаток: зимой Уса не течет. Да и с конца лета мелеет, становясь несудоходной до осенних дождей. Но и осенью куцевато: только дожди зарядили, только вода поднялась как следует — так тут уже и до шуги рукой подать. Конечно, хорошо стоять на берегу, глядя как гигантские блины «сала», сталкиваясь и скрипя, обгоняют друг друга, и лишь по самому фарватеру узкой полосой еще движется, шурша и коченея, снежная масса… Красиво, да только как теперь крепежный лес доставлять?
Однако руководство Воркутлага, хорошо знакомое с местными условиями, не могло не понимать, что идея эта, как бы заманчиво ни смотрелась она со стороны, — явно мертворожденная. Вопрос транспорта упирается в лошадь, поскольку иной тягловой силы в природе на сегодняшний момент не существует (что же касается газетных сказок про механизацию, большегрузные автомобили и тягачи, то сейчас, когда все железное куется фронту, они выглядят особенно фантастично). Более или менее справные кони заняты внутренними чекистскими нуждами. Лагерная кляча, перебивающаяся с редких дач прессованного сена на силос веточного корма, истощена и изношена до предела. Надежды на нее никакой, самое вероятное, что можно ожидать при выводе обоза с лесом — массового падежа с последующей мертвой остановкой всей затеи. Гладь печорских льдов и накатанных зимников — тоже из области фантастики. Метели не дремлют, им, проклятым, занести робкий след хотя бы даже двух десятков саней ничего не стоит; то есть следующему обозу придется пробиваться заново. Одежда и обувь возчиков, круглыми сутками вынужденных топтаться на лютом морозе впереди возов, прокладывая хоть какую наметку дороги копытам измученных лошадей, более чем недостаточна; в той же мере сказанное относится и к рациону питания.
Как ни посмотри, всякому ясно: неминуемы потери тяглового, а также людского ресурса. Что же касается самого дела, то оно определенно заглохнет и скоро забудется.
Но это взгляд простой и неправильный, взгляд приземленный, взгляд ползучего реализма.
Всякому же, кто хоть немного оторвался от земли, от станка, от винтовки, либо, в конце концов, от лагерных нар, известно, что правильно использованная халтура несет в себе потенциал начальственной похвалы и карьерного роста. А правильно использовать халтуру — это значит растарабанить ее на митингах и в газетах, где фотографии бодрых лошадей и деловитых возчиков подкреплены заголовками передовиц («Даешь крепеж!», «Лес — на шахты!», «Воркута начала новый этап перековки!») и обещаниями, данными в этих передовицах, — ускорить, например, прохождение возов по зимникам или увеличить нагрузку на каждое копыто или полоз.
Поэтому прогрессивная инициатива Рекунина была одобрена, то есть присвоена начальником Воркутлага товарищем Спичиным. После чего Спичин поручил Рекунину оформить ее в виде проекта подходящего документа. Это и было сделано в сухой и сдержанной форме, где обороты вроде «новые формы социалистической организации труда», «проверено опытом миллионов ударников», «перековка Днепростроя», «перековка Беломоро-Балтийского канала» и подобные использовались лишь для придания тексту аромата классовой самоотверженности.
