И на немые стогны града…
Опять дурное схождение — «И на немые», «и-на-не».
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда…
— разве это Пушкин? Тяжело, громоздко! Славная пушкинская легкость — где она?
— Я прежде не обращала внимания, — несмело согласилась Наталья Владимировна. — А ведь на самом деле тяжеловато.
— Только совсем глухой человек может не понимать, что эта тяжесть — художественный прием! — воскликнул Бронников.
— Гера, Юрочка, ну что вы сцепились как не знаю кто, — попыталась вклиниться Кира. — Уймитесь. Новый год все-таки…
— Тяжеловато, потому что человек самое нутро свое перед нами выворачивает! Наизнанку! Тяжеловесность здесь — художественное средство! Он доказывает тебе: нельзя легко говорить о тяжелом!
— Ну да, — поддержал Артем. — Ведь речь-то о серьезном.
— А, скажем, в «Пророке» — не о серьезном? — полыхнул Юрец. — Уж куда серьезней! О призвании поэта! О судьбе! О том, на что жизнь его должна быть положена! Но в «Пророке» каждая строчка звенит! А здесь — язык сломаешь! «Наляжет тень» — это что? Почему не «ляжет тень»? Лишний слог понадобился? А сон — как награда дневных трудов? — это что? Извращенное представление и о трудах, и о сне.
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья…
Вяло все, тягостно — и не потому, что автор пишет о тягостном, а потому что тягостно пишет!
— Насчет «Пророка» я бы так не горячился, — заметил Игорь Иванович. — В «Пророке» речь идет о будущем. В «Пророке» герой готовится к свершению. А здесь другое: он уже все свершил. И, похоже, итоги его свершений крайне неутешительны. Так свершил, что глаза б его не глядели…
— Все равно слишком коряво! Да вот хотя бы рассуждение о времени чего стоит: «В то время… влачатся часы!..» Как будто часы — не время! А дальше:
Живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья! —
Тут уж не только от Пушкина далеко, но даже и от русского языка далеко! Конечно, автор пытается с помощью инверсии навести тень на плетень… неопытный читатель может проглотить. Но если прямо сказать, так и повторять не захочешь: во мне горят живей угрызения сердечной змеи! Бр-р-р! Угрызения — горят! Горят — живей! Разве это — Пушкин?!
Шегаев усмехался, задумчиво посасывая трубку.
— Да ты просто глух, глух на оба уха! — крикнул Бронников. — Как ты можешь такое говорить!
— И дальше в том же духе!.. А финал и вовсе удивителен! Настоящий Пушкин подобным образом никогда в жизни бы не выразился.
Артем поймал взгляд Лизки — она была в совершенном упоении от разворачивающейся перед глазами ссоры. Алексей, разинув рот в припадке оцепенелого внимания, переводил ошеломленный взгляд с раскрасневшегося папы на Юрца, воинственно топырящего бороду, — и обратно.
— Что за глупость!
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю!!!
Разве это не убедительно?! Разве это не музыка?!
— Не убедительно, а приблизительно! И Лев Николаевич это чувствовал! А иначе с чего бы ему предлагать поправку: не «печальных», а «постыдных»! — гремел в ответ Юрец, так стуча по столу кулаком, что тарелки прыгали (Наталья Владимировна едва успела подхватить начавшую валиться вазу с алыми коробочками физалиса). — Поправка дурацкая, конечно, старичок в стихах не петрил! Да и не понимал, что ничего постыдного автор на чужой суд выносить не будет! Довольно и того, что печальное вынес!.. Однако нутром чуял: что-то здесь не так! А что он чуял? Что не так?
— Вот именно: что не так? — блестя глазами, возбужденно вскрикнула Лизка. — Уж будьте добры, господин Белинский, разъясните! — И, прижав кулак ко рту, сдавленно расхохоталась — должно быть, от своей отчаянной смелости — и спряталась за плечо Артема.
— То не так, что Александр Сергеевич во всем другом не устает показывать себя гением точности! Гением — понимаете вы все??! Точ-нос-ти! А здесь что?! А здесь чувство точности ему изменяет самым предательским образом!
— Да в чем же изменяет?! — Бронников воздел руки к люстре и потряс ими, как будто именно от осветительного прибора ожидал ответа на свое отчаянное вопрошение. — В чем?!
— Он о чем толкует? — как ему хотелось бы переменить прошлое! Или, в крайнем случае, забыть. Избавиться от него. А с ним вместе — от того отвращения, которое оно вызывает. Чтобы впредь не трепетать, не проклинать, горьких слез не лить. Хотел бы? — еще как! И вдруг вопреки своим желаниям заканчивает: «не смываю». Почему не смывает? Ради чего? Не говорит. Просто — не смывает. Хочет смыть — а не смывает! Почему бы не смыть, коли так хочет?
— Не может смыть, — Кира пожала плечами. — Прошлого не смоешь.
— Вот! Ты сама сказала, Кирочка! Ты права: не смоешь! Нельзя смыть! Не получается смыть! Именно так! Но если так, автор и написать должен был: не могу смыть, к сожалению! Правду должен был написать, как всегда прежде делал. Точную и определенную правду: не получается смыть! Нет способов смыть прошлое! Прошлое — несмываемо! Верно?
— Он совсем другое имеет в виду!
— Не знаю, Гера, что другое! Ты скажи: прошлое можно смыть? Нельзя! Он и должен был сказать: нельзя смыть, несмываемо! А сказал совершенно другое, что Толстой потом так расхваливал! Почему?
— Почему? — пискнула Лизка.
— По той самой причине, по какой бездарные поэты то и дело говорят всякие нелепицы: из-за рифмы. Бездарные — почти всегда, а он — однажды. Однажды — но сказал… «Но проклятая рифма опять и опять заставляет сказать не то!» — или как там? Рифма иному так руки выкрутит, что по-козлиному заблеет! Чтобы с рифмой сладить — воистину нужно быть гением! А в этом стишке Александр Сергеевич отнесся к делу спустя рукава… без огонька, без гениальности!.. и оплошал, не сладил. И вышла глупость!
— Да ты глупец, Юрец!.. извини, что в рифму… Просто дурак!
— Гера! — возмутилась Кира. — Ты что?! Возьми себя в руки!
— Шучу, шучу… Нет, ну ты слышишь, что он?! Он же все перепутал! Он самого главного не понимает!
— Чего главного я не понимаю?!
— Какой смысл тебе объяснять?!
Бронников яростно махнул рукой и отвернулся.
— Прекрасно! — обрадовался Юрец. — Отлично! Может, мне вообще уйти? Нет, ты скажи! Мне только пальто накинуть!
— Ладно вам, Юра, не булыганьтесь, — предостерег Игорь Иванович. — Гера прав, тут в другом дело: дело не в том, что автор прошлого смыть не может.
— А в чем же?
— Он совесть свою больную не хочет смывать. Совесть болит — а он не хочет избавляться от боли. Потому что совесть и должна болеть: должна напоминать, как легко он оступался в прошлом!.. — Игорь Иванович скривился, будто сказал лишнего. Однако затем провел сгибом указательного пальца по щетине усов и продолжил негромко и размеренно, словно сводя весь пыл спора к чему-то само собой разумеющемуся: — Разве кто-нибудь из нас может сказать, что он чист? Разве найдется человек, не совершавший в жизни ничего глупого, трусливого, позорного? Нет таких! Все человеки отягчены! Только одному — как с гуся вода, сделал, плюнул, забыл — и дело с концом. А другой знает твердо: нельзя прощать себе прошлого!..
