— При чем тут я вообще?! — вяло отбивался Артем. — Что я-то? Я вон за папиросами сгонять минуты не найду!
— Не морочь голову! Больных развезли уже!.. А надо будет, так и посидят минутку, ничего с ними не сделается, — отрезала Клава.
Артем жестко закусил губу.
Помолчав секунду, Клава сказала ласково:
— Ну Артемушка! Ну пойдите сделайте! Трудно разве? Пять минут всего!
Мгновение он смотрел на нее с изумленным негодованием во взгляде; потом резко развернулся и хлопнул дверью.
Клава, напротив, проводила его взором вполне удовлетворенным, хоть и не расслышала, что он там напоследок буркнул.
Но, конечно, возня с баллонами заняла не пять минут. И не пятнадцать. Час убили, не меньше.
Попутно дошли наконец до табачного, Михей тоже был на подсосе.
Когда вернулись, в предбаннике оказалось все так же тихо. Только несколько человек сидело на лавках у рентгенкабинета, да какая-то женщина постанывала на каталке.
— Благодать! — протянул Михей. — Даже странно!
— А что странного? Ночных развезли, теперь затишье до вечера, — сдержанно разъяснил Артем. — Чай пойдешь пить?
В дежурке, как всегда, сизо от дыма, гулко от голосов.
— А мы вот так! — звенящим от воодушевления голосом говорил Калачара, с треском припечатывая доминошную кость к столу.
— Гамна! — вкрадчиво отвечал банщик Равиль, неслышно придвигая к ней другую.
— А укусите-ка! — предлагал медбрат Сучков, звонко щелкая третьей.
— А мы вот так!
— Гамна!
— А укусите-ка!..
Артему это не мешало — умел отвлекаться.
Волей-неволей, а мысли тянулись к нежданной новости: чего от него хотят в военкомате?
По идее, с высшим образованием не берут… раньше, во всяком случае, не брали. А с незаконченным? Он пяти месяцев не доучился… вот глупость-то… Говорят, если четыре курса кончил, уже считается высшим… Кто их знает, что у них почем… а ну как забреют?
Санитарские массы хлестали чай из семиведерного чайника. Он этой бурды обычно не пил (если только уж совсем позарез — весь от жажды потрескался), заваривал отдельно в большой зеленой кружке. Полез в сумку за заваркой — и вот тебе на: не выложил, оказывается, альбом, который вчера у Геры забрал… так и таскается с ним: то-то утром недоумевал с недосыпа — с чего бы это сумка такая тяжелая?
Кипяток в титане всегда был (если, конечно, кому-нибудь пришло в голову вовремя очередное ведро воды бухнуть). Поднос хлеба утром брали из столовой, так заведено; сейчас уж почти все подъели, но все же нашлись две каленые горбушки и пара кусков сахара.
Стал неспешно жевать.
Армии он не боялся. Ну — армия. И что? Два года… подумаешь. Даже наоборот: а вдруг интересно? Вдруг что-нибудь увидишь?..
В больницу санитаром его тоже когда-то отговаривали — дескать, кой черт за больными утки таскать, коли тебе нужно с кистью в руке, с палитрой на отлете… А он пошел и правильно сделал: не сахар, конечно, кто спорит; зато такого здесь навидался, что другой за счастье бы почел хоть одним глазком глянуть, да кто ж ему виноват, что не хватило смелости сунуться; именно здесь, в больнице, пришла идея серии, так и называется: «Больничные люди». Шестнадцать гравюр, одна к одной, лучшее, что у него есть. А откуда бы им взяться, если б он сидел на подоконнике и зырил в окно?..
В общем, не все так просто.
С другой стороны — Лизка… как ее оставить, дуреху?
Подмочил чаем уголок рафинадины, мелко погрыз.
А как все остаются? Проживет как-нибудь два года…
Конечно, как повезет. Запарят в какую-нибудь дырищу, и будешь все два года один и тот же забор перед собой видеть… вроде Калачары. Тогда разве что в портретисты кинуться?
Но ведь есть и дальние заставы… океан!.. горы!..
Есть Афган, в конце концов.
Мысль явилась как-то неожиданно, вдруг: пых в самой башке — как на салюте…
Хотя, казалось бы, что тут неожиданного: уж сколько времени слово «армия» непременно тянуло за собой другое — «Афган». Применил к себе для пробы: она и повернулась совсем иначе…
Вздохнув, он вынул альбом. Гера, аккуратист, чтоб чужую вещь не попортить, обернул листом миллиметровки.
Положил перед собой. Раскрыл.
Верещагин.
Василий Васильевич.
Великий Василий Васильевич Верещагин — ВВВВ…
Все репродукции этого альбома он знал наизусть.
Собственно говоря, ВВВВ в его собственной жизни так появился: баба Сима приклеила на заднюю стенку шкафа, которым была отгорожена кроватка, вырезанную с обложки журнала «Огонек» картинку.
Букв он в ту пору не знал, читать не умел; то, что было написано над и под картиной, долгое время оставалось загадкой.
Саму же ее Артем рассматривал изо дня в день на протяжении многих лет.
И картина не то чтобы даже впечаталась в память — нет, она вжилась, вросла, мало-помалу внедрила множество крепких корешков в самые темные ее глубины.
Нарисовано было просто: большие двери в проеме стены — темные, коричнево-черные, с отблесками; узорчатые, резные (по краю стенного проема тоже мелкое резное узорочье, должно быть, прямо по алебастру).
Закрыты наглухо — ни щелочки, ни скважинки, ни дуновения.
Это все не внутри, не в комнатах, а снаружи: то ли вход с улицы в какую-то хоромину, то ли иное строение во внутреннем дворе. Так или иначе — двери громадные, в какие и на лошади можно въехать.
Двор мощен камнем — широкий камень, в три или четыре ладони, но не по шнурку рубленный: один шире, другой уже. Однако лежат плотно, как влитые. Иные, правда, с трещинами (вдоль одной, сколько помнил себя Артем, споро бежал черный муравей).
Судя по всему, давно лежали камни, не год и не два стучали по ним каблуки и копыта… Значит, и двери давно стояли.
И у этих вековых дверей — два рослых, боевитых человека.
Сразу понятно, что воины, стражники: оба в цветастых халатах (почти что и форменных, только на одном узоры коричневые и бордовые, а у второго проглядывают кое-где глазки ярко-синего); на головах шапки не шапки: накручено что-то как полотенца после бани, да только не белые, не русские, липовые, веселые, а темные, тяжелые, видно что вроде парчи; да еще сверху какие-то перья.
Поясами крепко подпоясаны, кисти туда-сюда болтаются…
Вооружены: первым делом, у каждого в руках копье, не то пика: длинная глянцевитая палка с нешуточным острием, да оно еще зазубренное: небось, таким в руку ткнуть, тут же кровь польется. Пики сразу в глаза бросаются, потому что наверху под остриями какие-то бело-красные хвосты — то ли начесали из чего, то ли и в самом деле у зверей отрезали: пышные, праздничные. И еще много всякого — и тебе луки, и тебе колчаны со стрелами, и кривые сабли…
