Захар присел за комель.
Тут же сыпануло, будто горсть крупы швырнули: пули чавкали в древесине, срубленные ветки повисали, зацепившись за соседние.
Хоронясь за уже порубленными деревьями, свалили еще несколько.
— Хватит, пожалуй, — сказал Захар, оглядывая тусклое полуденное небо в прорехах порубки.
Мороз, похоже, отпускал. Не исключено, что завтра соберется снегопад. Но если утро встанет ясным, снова могут появиться самолеты.
Первая встреча с авиацией произошла на следующий же день после штурма Усть-Усы. Когда послышался дальний гул, обоз бодро шел по гладкому руслу реки в морозном сумраке утра. Вслед за звуком своего мотора показался и сам биплан. Приметив, приветливо покачал крыльями и сделал круг; взял чуть ниже, зашел на второй.
Захар отлично понимал, чем грозят его маневры. Марк уже приказал сворачивать в лес. Но не успели первые сани пробраться через береговые сугробы, как самолет возник снова: с оглушительным гулом он мчался над самыми верхушками деревьев.
Увязая в снегу, брыкаясь, опрокидывая сани и ломая оглобли, обезумевшие от ужаса кони бросились под пулеметными очередями в разные стороны. Прошив русло раз, летчик пошел на новый круг. Пули снова крошили лед.
К третьему заходу обоз рассеялся, все еще живое попряталось в чаще; пронесшись напоследок над разбитыми санями и трупами, пилот весело покачал плоскостями и ушел на Усть-Усу.
Захар бессильно тряс кулаками, грозя небу. Ведь знал, знал!.. Одна из штурмовых групп должна была напасть на аэродром и пожечь два стоявших там самолета. Да ни черта не вышло: аэродромная вохра, хоть и застали врасплох, не дрогнула; пришлось уйти под огнем несолоно хлебавши… еще и одного из своих потеряли…
Закопав в снег убитых, провозившись дотемна с восстановлением порушенного и не найдя в лесу дороги, позволившей бы уйти с оказавшегося столь опасным русла, заночевали. Еще затемно снова двинулись по реке в надежде все-таки найти какой-нибудь въезд в чащу. Чуть развиднелось — опять налетел самолет, толково и расчетливо обстрелял их на бреющем полете, вернулся, еще и еще раз полил свинцом…
— Хватит, — согласился Марк.
Варлуша уже пристроился с винтовкой между двух лежавших вкрест лесин: срубил мешавшие сучья, сунул ствол в подходящую амбразуру. Изредка стрелял куда-то — похоже, так же бесцельно, как и затаившиеся где-то за деревьями осаждавшие.
Пули по-прежнему посвистывали; встречая ветку — щелкали; сочно шлепали, попадая в ствол.
— Не щадят боеприпас, — осудил Шептунов. — Палят в белый свет как в копеечку… Марк, огонь разводить?
— А что ж, — Рекунин пожал плечами и хмыкнул: — Нам скрывать нечего…
Они споро настригли длинных, в человеческий рост, чурбаков, сложили нодью. Обильный дым горящей хвои расползся по засеке, потом и древесина занялась, потеплело. Шептунов набил снега в котелок, присунул к жару.
— У меня в сарайке печечка была, — сообщил он, невидяще глядя на языки огня. — Баба доймет, пойдешь, бывало, печечку растопишь, на попоны завалишься… хорошо!
— Сейчас не полезут, — сказал Марк.
— Не полезут, — так же обыденно согласился Захар.
— А ночью надо сторожиться.
— Это верно…
Ему самому было странно, до чего все спокойно и ровно происходит — как будто не умирать в этой пропахшей дымом, обретшей свойство мирного жилья засеке они собрались (причем умирать скоро — в течение суток как максимум, и то если не придет им в голову подтянуть, например, артиллерию), а жить-поживать. Перспектива их жизни была такой же куцей, как, примерно, перспектива жизни полена или буханки хлеба. Но это почему-то не волновало.
Он попытался вспомнить, когда исчезли чувства, всегда прежде более или менее живо просыпавшиеся при мысли о смерти… После первого авианалета? Самолет оставил по себе четверых убитых, шестеро тяжело раненных… и Марк приказал добить. Двое просили сами… ну а куда? Тащить с собой — до следующего выезда на реку, до следующей встречи с самолетом? Или оставить умирать в лесу?..
Нет, в тот день страх еще был.
Или второй ночью, когда пропала караульная группа из трех урок и одного колхозника-коми?.. Василий Обметов требовал расстрела командира отделения, к которому относились дезертиры. Они втроем стояли у саней. Захар возражал: Володя Акульчев, командир злосчастного отделения, был в деле с самого начала, входил в число тех двух с небольших десятков человек, что готовили восстание. Он не виноват, что эти четверо оказались под его началом!..
Должно быть, Марку не хотелось солидаризироваться с Василием, клокотавшим своей чекистской яростью; но и оставить дело без последствий, как тогда ему, наверное, казалось, было никак нельзя. Марк колебался не дольше минуты, а потом, холодно посмотрев на Захара, кивнул: отдал Акульчева…
Василий объявил общий сбор. Выведя Акульчева со связанными руками вперед, прокричал что-то об ответственности, об общей цели. И выстрелил Володе в затылок.
А при следующем налете его самого прошило несколькими пулями, и Захар, в груди которого с момента гибели Акульчева никак не рассасывался горький комок, вдруг успокоился, как будто смерть Василия Обметова, бывшего чекиста, а ныне смелого повстанца, лежавшего теперь с быстро остывшим на морозе лицом в новом, но сильно попорченном свинцом и кровью полушубке, была не единичным явлением той стихии, носителями которой все они являлись и в которую в конце концов тем или иным способом должны были окончательно погрузиться, а неким актом высокой и чистой справедливости.
Точно, именно после этого…
Вот боли не хотелось, это да. Все прочее — не волновало.
— Несладко им там, — заметил Фима Авербух.
— Кому? — не понял Марк. — Где?
— Да солдатикам в лесу… в шинелях-то. Морозно.
— Нашел кого пожалеть, — удивился Рекунин. — Себя пожалей.
— Что себя жалеть, — вздохнул Фима.
Марк досадливо махнул рукой.
— Ну тебя!.. Провиант взяли из саней?
— А как же.
Однако когда дошло до дела, обнаружилось, что провиант-то взяли, а спирт в спешке забыли, и он — почти нетронутый ящик пол-литровых бутылок — так и стоит там, если, конечно, как оптимистически заметил Авербух, еще не все побило шальными пулями.
— Типун тебе на язык! — возмутился Шептунов. — Марк, я схожу!
— С ума сошел?!
— Да ничего! Не заметят! Я быстро!
Захар помог ему выбраться наружу с тыльной стороны засеки, и Шептунов с легким шорохом растаял в голубых сумерках.
Минут через десять он и впрямь появился обратно — весь в снегу, белый, будто полярный медведь: полз на карачках, волоча за собой весело погромыхивавший ящик.
— Побили! — задыхаясь, все повторял он, когда Захар пособлял перевалиться обратно. — Чтоб его самого так побило!.. Ни хрена не побили! Их, родимых, пуля не берет!..
