Когда муж защищал кандидатскую, Анна Валентиновна поехала с ним в Москву. Защита прошла, оставалось несколько свободных дней, и они решили вдруг съездить в подмосковную Апрелевку — а вдруг там продают дома? Стоял снежный январь. Они вышли из электрички и оказались на голой платформе, по которой ледяные вихри бойко гоняли линялую этикетку портвейна «Агдам». Анна Валентиновна была в легком пальто. Они бродили по заметенному поселку и читали все, что было написано на заборах. Писали здесь много всякого, однако объявлений о продаже не попадалось. По идее, нужно было самим повесить объявление — куплю, мол, дом. И телефон. Или адрес. Но раньше они об этом не подумали, а теперь не было под рукой ни бумаги, ни клея. Отчаянно стуча зубами, Анна Валентиновна спросила у какой-то старухи, нет ли тут поблизости какого дома на продажу. «А если подальше, так уже и не дойдешь, что ли, закалемши?» — сварливо ответила старуха. В конце концов они набрели на забегаловку при автобазе, муж выпил сто пятьдесят граммов грузинского коньяку, а она — два стакана горячего чаю. Вслед за чем и отбыли в белокаменную…
— Ох, не знаю, — вздохнула Анна Валентиновна. — Холодно там!.. Нет уж, куда я на старости лет… лучше здесь сидеть…
— Ага, сидеть, — устало согласилась дочь. — Ждать, когда и тебе по башке дадут… Ты посмотри, что вокруг делается-то!
— А что делается? — удивилась Анна Валентиновна. — Все утихло! Побезобразничали и успокоились.
— Как же, успокоились! — дочь насмешливо смотрела на нее. — Ты, мам, вообще… А знаешь, что говорит Валера? Вон в газетах все пишут и пишут: этих парней и подростков кишлачных сажали в машины и привозили в Хуррамабад! Всё в один день! Целая воинская операция была спланирована! Представляешь? Транспорт был подготовлен! И камни, и палки были заготовлены, и прутья!.. Мальчишек везли прямо из школ: учителя приказывали, и они лезли в грузовики. А здесь поили водкой! И объясняли, что нужно громить!.. Это тебе шутки? Ты прикинь — сколько денег нужно было, чтобы все это устроить?.. — Она перевела дыхание и закончила: — Валера говорит, что, если бы эти зверьки что-нибудь другое здесь могли так же организовать, мы бы уже давно жили в раю!
— Ну зачем ты так — зверьки! — поморщилась Анна Валентиновна.
— Неужели ты думаешь, что если у них были силы поставить город на рога, то теперь они обо всем забудут? Ха-ха! Просто смешно! Валера говорит, что это только начало! И кто тебя защитит?! Ты вспомни, вспомни — когда началось, правительство предложило создавать отряды самообороны! Пра-ви-тель-ство! Оно, видите ли, не может помочь — защищайтесь сами!.. Валера четыре ночи дежурил! Вечером белую повязку на рукав, черенок от лопаты в руку, нож… — голос ее повлажнел от волнения, — нож за голенище! И вперед, к подъезду, погромщиков встречать! А я свет гасила в квартире и ждала — ворвутся? не ворвутся?.. Милиция! Где была милиция?!
— Ужасно, ужасно!.. — согласилась Анна Валентиновна. — Ужасно, ужасно! Но в конце концов ввели же войска! Все ведь уже кончилось!
— Ах, мама, что говорить! — дочь звякнула ложечкой о розетку. — Ничего не кончилось… все только начинается. Вспомни, что в феврале сказал этот гад Юсупов: русские в Хуррамабаде — заложники!..
— Да уж и Юсупова давно сняли…
— Тебя не переспоришь.
Анна Валентиновна вздохнула.
— Не знаю… — сказала она виновато. — Может быть, и правда… А сколько денег надо?
Дочь безрадостно махнула рукой.
— У меня есть деньги, — заявила Анна Валентиновна. — Марина! Я ведь все равно никуда не поеду! Я вам отдам!
— Ну конечно! Мы поедем, а ты не поедешь… — сказала дочь, морщась. — Тут тебя оставим… на съедение… Что ты глупости говоришь!
— Нет уж, — через минуту ответила Анна Валентиновна, наливая ей свежего чаю. — Дудки. Пусть меня лучше здесь убивают.
3
Первые два или три месяца Анна Валентиновна испытывала смутное беспокойство. Как ни крути, а все же это было существо из иного мира, из иной вселенной, столь же далекое и чуждое, как марсианин. Что таилось в этой похожей на костяное изделие лакированной голове? Почему этот уж приполз и стал жить в пространстве между полом кухни и подвалом? Неужели правда с перепугу? А если нет, то что тогда ему здесь нравится? Если тепло — так летом везде тепло, даже слишком; а зимой везде холодно и сыро, потому что отопление не работает: так же холодно и сыро, как в затхлом подвале…
Но время шло, и она свыклась с ним, как свыкается человек со всем на свете, а более всего — с живыми.
И Ужик с ней мало-помалу свыкался — они притирались друг к другу, прилаживались и переставали бояться.
Происходило это медленно, исподволь.
Поначалу при любой ее попытке приблизиться он так стремительно исчезал в своем укрытии, что Анне Валентиновне чудился легкий щелчок — примерной такой, с каким срабатывает затвор фотоаппарата. Однако мало-помалу он привыкал к ней, и теперь уже прятался не весь: настороженно смотрел на нее из щели и недоверчиво слушал нарочито монотонную воркотню.
Потом однажды вовсе не скрылся, не уполз в нору при ее появлении, а свернулся в углу кухни напряженным полукольцом и стал шипеть, издавая звук, с каким капля воды катается по раскаленной сковороде. Анна Валентиновна решила, что он напуган собственной храбростью, поэтому сделала вид, что не замечает ни его присутствия, ни этого вызывающего шипения: не подошла ближе, а, наоборот, вернулась в комнату, через минуту — назад и так маячила минут десять, а Ужик, постепенно успокаиваясь, следил за ней блестящими немигающими глазами, похожими на отполированные камни.
С течением времени они все меньше обращали друг на друга внимания, обоюдно превращаясь из существ неизвестных, требующих к себе (в силу своей непредсказуемости) особого попечения и настороженности, в соседей… даже в родственников, что ли, которых просто не замечаешь, если они не досаждают тебе стуком или пьяными песнями.
Она часто ставила на пороге кухни этюдник и рисовала Ужика, снова и снова пытаясь передать графитный глянец мелких чешуек и завораживающий узор, заставлявший взгляд перебегать по нему все дальше и дальше: две светлые зигзагообразные полосы по бокам, отороченные снизу неярким темным кантом, а сверху ряд светлых овальных пятен, с обеих сторон поддерживаемых остриями зигзага. Красок давно уже не было — даже акварели, — но оставались обломки соусов и стеллажи старой графики, и оборот каждого листа можно было использовать. Анна Валентиновна черкала жирным карандашом шершавую бумагу, время от времени замирая на несколько секунд с тем выражением лица, что свойственно людям, когда они силятся вспомнить что-то знакомое, известное: крутится на языке, да никак не навернется! — а Ужик недвижно лежал у стены, подняв голову над свернутым в полукольцо телом, и следил за ее движениями, лишь изредка меняя положение приплюснутой головы. На ней тоже был красивый крестообразный рисунок, напоминавший силуэт летящей птицы.
Ужик любил молоко, но скоро пришли времена, когда ни за какие деньги молока в городе купить стало невозможно. Впрочем, Ужик легко переносил продуктовый кризис — должно быть, мышей в подвале по-прежнему хватало. Люди же в ту пору были вынуждены безнадежно толочься у пустых магазинов… Зима тянулась бесконечно, и постепенно Хуррамабад погружался в такую же вялую апатию, в такое же состояние тлеющей полужизни, в каком пребывал в зимние месяцы Ужик. Чтобы купить хлеб, Анна Валентиновна вставала в четыре часа ночи и шла по темным улицам к хлебозаводу. В слабосильном свете фонаря у ворот молчаливая толпа казалась безжизненной, как груда могильных камней. Долгое ожидание искупалось тем, что буханки были тяжелыми и горячими; она возвращалась домой, не чувствуя усталости. Но однажды ворота не открылись ни в девять, ни в десять, ни в одиннадцать… День был мутный, влажный. Она плелась с пустой сумкой, казавшейся необыкновенно тяжелой, не замечая ничего вокруг. Отперев дверь, она села на стул и заплакала. Ужик бесшумно скользнул к ней, и, когда Анна Валентиновна, улыбаясь сквозь слезы, приблизила руку к полу, он обвил ладонь и предплечье, словно широкий узорчатый браслет.
