— Хозяин, — услышал Карим Бухоро и поднял голову.
Тревожно улыбаясь, садовник стоял у ката, держа в руках кумган, из которого торчали длинные стебли коралловых роз.
Мелькнуло в голове: что в руках?! Кумган?! Зачем?.. Почему сам? Подослали?! Опасность? Или случайно?.. Кто позволил?..
— Чего тебе?
— Хозяин, дай вам Бог здоровья, — пролепетал Рахматулло, ежась под колючим взглядом. Собственная смелость вдруг ужаснула его. — Вот розы я… они пусть… а?.. Это розы, хозяин… потому что… вы здесь с Орифом будете на них… ведь красота…
Зазвонил телефон, и Рахматулло скованно замолчал, не зная, что делать с кумганом — ставить или все же дождаться разрешения.
— Алло, — сказал Карим, не отводя настороженных глаз; и тут же мгновенно севшим голосом: — Гафур, ты?
— Я, хозяин, — ответил Гафур. — Большое несчастье, хозяин.
Карим слушал, как потрескивает в трубке. Наконец, выговорил:
— Где?
— На мосту через Хуррамабад-дарью. Короче, не досмотрели, хозяин. Рвануло прямо на середине моста… Дистанционный, как вы и предполагали.
Карим молчал.
— Мы долго стояли, — добавил Гафур. — Полчаса. Где упала, там глубоко. Милиция тоже приехала. Но он не выплыл.
Садовник сделал меленький шажок и потянулся, чтобы поставить кумган на кат.
— А второй? — сипло спросил Карим. — Придурок-то этот?
— Зафар? — напомнил Гафур. — Да, хозяин. То же самое. Одновременно. Так две машины и ушли. Друг за другом.
Рахматулло со сконфуженной улыбкой поставил сосуд и распрямился, бормоча какие-то извинения.
— Приезжай, — неслышно сказал Карим Бухоро.
Что-то мешало ему смотреть, маячило перед глазами — словно бешеный вихрь взметнул черный прах, затмив, как в сказаниях, луну и солнце.
Он ударил наотмашь.
Кумган повалился.
Вода плеснула на землю.
— Вой-вой! — запричитал Рахматулло, присаживаясь на корточки. — Сейчас, хозяин, сейчас!..
— Уйди, — выговорил, наконец, Карим. — Прочь, сказал!..
Пятна света прошивали ослепительную лаковую тьму.
Вот и все… вот и нет Орифа… снова путь открыт… двигаться дальше… нет Орифа… вот такая проклятая жизнь… а ведь кто-нибудь будет следующим… вот и нету его… круг… круг… вот и все… дальше… дальше…
Несколько раз глубоко вздохнул. Еще, еще.
— Прочь, — повторил он.
Понемногу стало проясняться — выплывали ветви деревьев, небо, крыша дома.
Перевел дух. Воздух горчил, словно ивовая кора.
Что?
Поднял голову. Слава богу, рядом уже никого не было.
Кончено.
— Ж-ж-ж-ж-ж!..
Угрожающе гудя, она села на край пиалы и быстро поползла, пульсируя брюшком и жадно хватая с фарфора содрогающимися жвалами невидимые капли влаги. А-а-а-а… вот она… Теперь Карим увидел пчелу. Да, он увидел пчелу. Это была пчела. Нет, это была не пчела. Нет. Зеркальное чудовище, раздробленное лучами света в горячих линзах его бессмысленных слез.
Карим Бухоро по-волчьи помотал головой, протянул дрожащую руку и точным щелчком сбил ее с ободка.
Глава 12. Чужой
1
Все было как прежде, и как прежде солнце медленно ползло по выгорелому желтушному небу, с каждым часом сильнее раскаляя пристанционные пути, ржавые цистерны и пыльный гравий.
Дубровин сидел в тени контейнера, опершись спиной на горячее колесо шестиосной платформы.
Грузовой двор был пуст и тих.
Месяц назад значительный участок полотна километрах в сорока от города был разрушен, в результате чего железнодорожное сообщение между Хуррамабадом и остальным миром прервалось. Говорили, что это было дело рук оппозиции. Дубровин не понимал, что это за оппозиция, — ведь власть коренным образом переменилась, а оппозиция осталась прежней; следовало, вероятно, заключить, что это была оппозиция всему.
Прищурившись, он перевел взгляд на облезлые ворота пакгауза. Меловая надпись на воротах давно была знакома до последней закорючки. Буквы разъезжались и прыгали то вверх, то вниз, как будто выводил их пьяный. Зато восклицательный знак был прямым и жирным, а точка под ним — величиной с яблоко сорта «хубони».
РУСКИЕ НЕ УЗЖАЕТЕ НАМ НУЖНЫ РАБЫ!
Вздохнув, он отвернулся, обхватил руками колени и снова стал следить за щенком. Щенок был черным, большим и очень тощим, однако по своей волкодавьей породе выглядел все-таки увальнем, смешно встряхивал лобастой башкой с рублеными ушами и что-то вдумчиво вынюхивал у задней двери убогой вокзальной забегаловки метрах в сорока от путей.
— Э, кучук! — негромко крикнул Дубровин. — Иди сюда! Ин чо бьё! Саг!..
Щенок извинительно вильнул обрубком хвоста, но к Дубровину не пошел.
— Ну и черт с тобой, — сказал Дубровин, снова опираясь о колесо. — Была бы у меня колбаса, так небось прибежал бы…
Дверь со скрипом распахнулась.
Повар Кулмурод стоял на пороге, задумчиво поскребывая ногтями небритую щеку. Его не зря называли Кулмурод-кульча. Сравнение с лепешкой портили только вечно сощуренные узкие глаза да жидкие усы.
Должно быть, щенок интуитивно понимал, что в руках именно этого приземистого человека в грязном белом халате на голое тело сосредоточена главная власть. Поэтому он плясал у его ног, не осмеливаясь, впрочем, их коснуться, преданно повизгивал, приседал и вилял хвостом так, что тощий зад ходил ходуном.
Повар вздохнул, соболезнующе покачал головой и скрылся, чтобы тут же появиться снова с большой кастрюлей в руках.
Щенок восторженно заюлил.
— Ма! ма! — ласково улыбаясь, сказал Кулмурод.
Он почмокал губами и выплеснул на щенка кипяток.
Дубровин ахнул, напрягся… но мгновенно пересилил себя — схватился за рельс, задавил в глотке вскрик, зажмурился, отворачиваясь от щенка, который визжал и катался по земле, поднимая серую пыль.
Хрипло хохоча, повар победительно потряс над бритой башкой пустой кастрюлей и пропал за дверью.
2
Щенка уже давно не было видно — должно быть, забился в какую-нибудь вонючую щель подыхать или зализывать раны, — а Дубровин все сидел, съежившись от унизительного желания занимать как можно меньше места.
Ах, ведь если бы поезд отправился днем раньше! Если бы днем раньше!.. Так нет же, угодил в самую точку: уже качнулся состав, уже тронулся, уже Дубровин почувствовал, как сдавливает ему сердце страшная, невыносимая боль отторжения, отмирания… но поезд встал… а потом снова суставчато дернулся и покатил назад… — благо, что и отъехали-то всего метров триста, не больше, — по радио передали, что разрушены пути.
