— Разговор у нас пока мирный… предварительное дознание… Если б думал, что сбежите, засадил бы в СИЗО. Да вам бежать-то некуда… уж, наверное, набегались… — он неодобрительно хмыкнул. — Не надоело туда-сюда ездить?.. — вздохнул и сказал почти утвердительно: — Вы отрицаете, что ночью двенадцатого ноября были в доме Дугина Сергея Никифоровича и Дугиной Варвары Степановны?
— Был ли я в доме Дугина Сергея Никифоровича и… ах, вот чего! Да, отрицаю, — неожиданно обнаружив себя на краю пропасти, а потому осторожно подбирая слова, ответил Лобачев. — Я у Дугиных не был.
— Вот и запишем, что врете, — скучно сказал Червяков. — Видели вас, Сергей Александрович, когда вы выходили из дома… и время известно — во втором часу ночи, за несколько минут до пожара.
Лобачев почувствовал, что у него вспотели ладони.
— Да нет же! — сказал он, лихорадочно размышляя, кто ж мог такое сказать? Фомич? Фомич! точно — Фомич! ах, мерзавец!.. да главное-то — зачем?!
Он невольно присунулся к столу.
— Ерунда какая! Я подходил к дому — да, это было… но не заходил! Мне не открыли! И не во втором часу это было, а в одиннадцать… в двенадцатом! Мы с Аристовым приехали с работы… Он сразу домой пошел, а я к Сереге — Серега мне инструмент обещал… но они не открыли!
— То, что вы с Аристовым приехали, — это, мнять, дело другое, — еще скучнее сказал Червяков. — Это пожалуйста! Приехали и приехали… Потом-то могли еще раз сходить, верно?.. — он помолчал, словно дожидаясь подтверждения, не дождался и протянул: — Значит, отрицаете…
— Отрицаю, — сказал Лобачев. — Отрицаю. Я там не был.
— А как объяснить, что в процессе обследования места преступления был найден ваш нож? — спросил Червяков.
Лобачев похолодел. Нож?
Бог ты мой, а ведь точно — нож-то был у Сереги! Хороший уратюбинский нож, с которым Лобачев не расставался — в деревне всегда нужен, да и на работе, на стройке, тоже… А Сереге он нравился, и Серега выклянчил его на время в качестве образца — мол, он из волговской рессоры себе такой же сделает, и насечку такую же… и ручку… мол, у него ребята в автомастерских — они блоху подкуют, черта сварганят, не то что такой нож… мол, копия будет — не отличишь! И Лобачев дал ему свой, а Серега взамен всучил Лобачеву свой щербатый складень… Уже недели две прошло… нет, больше!
— Ну, молчите, молчите… — сказал Червяков холодно.
Он встал и снова подошел к окну.
— Дело в том, что я… — начал Лобачев, с ужасом понимая, что он ничего уже не сможет доказать.
Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул молодой краснощекий парень в зеленом пиджаке.
— Василь Петрович! — с улыбкой сказал он, опираясь о косяк. — День добрый!
— Здравствуй, коли не шутишь, — ответил Червяков.
Парень посмотрел на Лобачева, хмыкнул и подмигнул Червякову:
— Разговариваете, что ли, Василь Петрович?
— А… — Червяков махнул рукой, взял со стола пачку папирос, вынул одну и задержался сунуть ее в рот, искоса разглядывая Лобачева. — Что тут разговаривать… переливаем из пустого в порожнее.
Он дунул в мундштук, жестко зажевал его и чиркнул спичкой.
— Курить будешь?
— Нет, курил уже, — отмахнулся парень. — Я что зашел-то… Ездили мы вчера с Михалычем на Зеленовские-то!..
— Ну! — Червяков затянулся, с живым интересом глядя на парня.
Парень вдруг зашелся смехом, часто-часто маша ладонью, словно разгоняя комаров.
— Умора! Я Михалычу-то говорю: давай, говорю, наживляй сразу все, да и дело с концом!
— Ну!
— А он мне: нет, говорит, давай тут пяток поставим, для пробы, а сами-то на ту сторону сходим…
— Ну!
— Пошли на ту сторону, — парень прыснул и снова замахал ладонью; на лице Червякова появилась предварительная широкая улыбка и то выражение глуповатого ожидания, с которым внимают обычно окончанию смешной истории, — а он по дороге в бочажину-то и провались!
Червяков захохотал.
— Вымок до пояса! А холодно! Мухи белые летают! Вода сты-ы-ы-ылая!.. Матерится! Пошли, говорит, назад, ну его! Пришли… — парень зашелся, бессильно отмахиваясь. — Пришли, а там на каждом крючке уже по лещу!
— М-м-м! — произнес Червяков, снова затягиваясь и выпуская затем дым тонкой сизой струйкой. — Там их, как грязи! Я ж, мнять, говорил: хоть лопатой греби!
— А часов в десять — как отрезало! — сказал парень, округлив глаза и с таким видом, словно сообщал чрезвычайно важное известие. — Ну просто как отрезало! Нет — и все тут!
— Не, — Червяков махнул рукой и сморщился, — после десяти уже не шаволит!.. Это дело я знаю… — он внушительно покачал головой. — Как, мнять, ветер понизу пошел — все, собирайся, не шаволит!
— Ну! И я Михалычу тоже: поехали, говорю! Нет, просидели там еще часа полтора — ни поклевочки!..
— Да, — с сожалением протянул лейтенант. — Я, может, денька через три… Всё дела… Вы как добирались-то?
— Да как… Михалыч у Моисеева «козла» выпросил… Ладно, побегу… Разговаривайте! — он напоследок покачал головой — мол, умора! — закрыл было за собой дверь, а потом всунулся снова и сказал:
— Да, ты слышал? Сейчас с Меркуловым явку с повинной оформили… явился твой субчик-то! Смех один! Не могу, говорит! Каждую ночь снятся! Говорит, Дугин его за Верку-то кобелем обозвал по пьянке и попер… так он не стерпел — и сначала его, а потом уж и мать, чтоб не выдала! И деньги, дурак, принес! После обеда Меркулов на следственный эксперимент его везет… Нет, ну представляешь?.. Вот так — сначала режут, потом винятся! — он прыснул, махнул рукой и теперь уже окончательно закрыл дверь.
6
Лобачев доехал до развилки — так было дешевле — и пошел по натоптанной лесной тропе к Завражью.
День был холодный и туманный, но ближе к зениту небо начинало голубеть, обещая ясный вечер.
Он чувствовал опустошение… и немного унизительную радость оттого, что все так благополучно разрешилось. Лейтенант Червяков не извинялся — только развел руками: мол, бывает… хорошо еще, мол, что я тебя в СИЗО не упек… во, мнять, интуиция! И протянул руку, и Лобачев, не обинуясь, руку эту пожал — рад был без памяти, что вышла ошибка. «А на деревенских плюнь! — неожиданно сказал лейтенант на прощание. — Я сам деревенский, знаю… они тебе жизни не дадут!.. ты от них подальше!.. Да, нож-то потом можешь забрать… правда, он сгорел к черту — никуда не годится…»
Он быстро шел опушкой леса, лес вздыхал, шелестел, последняя листва золотила бурую траву. Тропа поднялась на пологий холм, за которым лежал овраг. Холодный ветер шуршал жухлой травой, тянул полосы тумана. Серебристые склоны полей зеленели не ко времени прозябнувшими озимыми и, перемежаемые все более и более голубыми лесами, ниспадали куда-то далеко-далеко — туда, где струилась невидимая Ока.
