— Я не любил ее, Катя, — взяв за руки, он повернул меня к себе. — Вы верите мне? Как мог я полюбить ее после того, как полюбил вас! — Это признание последовало неожиданно, оглушительно. Над Москвой-рекой опускался красный шар солнца. Блики его лучей отражались на темной воде. — Если бы я знал, что вы не уехали! Лучше бы я остался рядовым, но не расстался с вами. Конечно, если бы вы позволили мне, — его голос дрогнул. — Если бы вы хотя бы раз взглянули на меня благосклонно. Не для того, чтобы занять место вашего супруга, — я вздрогнула, так как впервые за много лет кто-то заговорил со мной о Григории, — я даже не смею мечтать об этом. Но ради того, чтобы защитить вас, чтоб вам не было одиноко, чтоб вы чувствовали себя спокойнее. Но я был уверен, что вы давно уже в Париже. А мне предложили училище, а затем академию, для этого мне надо было подправить происхождение, так прямо и сказали, — женись на Юле, тогда возьмем. А с Юлей я познакомился на танцах в клубе, дружки затащили. Много выпил, сам почти ничего не помнил, как все случилось. А она — уже беременная. Вот так и вышло все, — он опустил голову.
— Что вы, Алексей, — я прикоснулась пальцами к его плечу, — вы вовсе не должны оправдываться передо мной. Вам не было никакой необходимости оглядываться на меня. У вас своя жизнь, от меня не зависящая. И ваш союз с вашей супругой — это только на пользу в создавшихся обстоятельствах. Передовая ткачиха, общественница, комсомолка, — я с трудом сдержала улыбку. — Вы станете генералом, если проявите терпение. Во всяком случае, большим начальником — это совершенно точно.
— Вы так думаете обо мне, Катя? — он посмотрел мне прямо в глаза. — Вы полагаете, что ради карьеры я могу предать свою юность?
— Но я же предала, — призналась я с неожиданной для него жесткостью. — И юность, и мужа, и всех его друзей, и даже вас, вашу веру в меня, боец Петровский.
— Вы служите в НКВД, — он произнес вслух то, о чем давно догадался. — Пожалуй, мне надо подумать о том, чтобы вернуться на Лубянку.
— Не надо, — остановила я его, — нам все равно не позволят быть вместе. А только используют нашу дружбу, чтобы обоих держать под колпаком. Оставайтесь тем, кто вы есть, Алексей. И забудьте меня. Живите спокойно…
— Спокойно? — он криво усмехнулся. — Что вы называете «спокойно», Катя? Каждый день видеть перед собой ненавистное женское лицо, слушать нескончаемую брань.
— А ребенок? — напомнила я.
— Ребенок? — он пожал плечами. — Конечно, Мишка мог бы примирить меня с Юлей. Но сколько я ни всматриваюсь в него, я не нахожу в нем ни единой черточки своей или моих покойных родителей. Зато круглой щекастой физиономией он очень похож на Юлю и на парторга фабрики, где она работает…
— Ах, вот в чем дело, тогда действительно невыносимо, — не могла не согласиться я с ним.
— Я разведусь с Юлей, вернусь в НКВД, меня возьмут, я уверен, — он горячо обнял меня, прижимая к себе. — У меня осталось много знакомых, которые сейчас при чинах на Лубянке. Я добьюсь того, чтобы стать твоим куратором, и тогда нам обоим будет легче, — он поднял мое лицо и прикоснулся к губам.
— Товарищи! — раздался громкий окрик, и мы обернулись, вздрогнув.
Перед нами стояли два народных дружинника в полосатых футболках, с красными повязками на рукавах.
— Вы что это безобразничаете, товарищи? В общественном месте, позор!
— Простите, — смутившись, Алексей отстранил меня.
Я же едва сдерживала себя, чтобы не расхохотаться. Я вдруг представила себе, как зимой семнадцатого года, когда Гриша выносил меня на руках из экипажа и целовал на ходу, к нему подскочил бы вот такой блюститель нравственности:
— А ну, товарищ князь, поставьте дамочку на место. Придумали тут!
Мне пришлось бы идти в бархатных туфельках по грязи, я бы промочила ноги и простудилась.
Однако гегемоны шутить были отнюдь не расположены. Записав фамилию нарушителя в блокнотик, они пообещали, что завтра же сообщат в парторганизацию академии, и Алексея обязательно разберут на собрании.
Меня это не напугало, но за Петровского я заволновалась. Ему и впрямь могли влепить выговор. Женатый человек целуется с посторонней женщиной! Для Советов подобный флирт — все равно что не выучить к политзачету апрельские тезисы Ленина. Падают по шапке как следует. Пристыдят публично и на вид поставят. И обязательно известят жену. Еще на собрание этажа в общаге вызовут.
— У тебя будут неприятности? — спросила я.
Но Алексей ответил с неожиданной беспечностью:
— Мне все равно! — и едва патруль скрылся за поворотом, снова стал меня целовать.
Теперь нам никто не мешал. Взяв меня за руку, он увлек меня в парк, а через него — ко флигелю академии. Окно одной из аудиторий на первом этаже оказалось закрыто неплотно. Алексей открыл его, забрался в аудиторию, а потом помог влезть и мне. Тихонько закрыл окно. Весь мир остался снаружи, мы были вдвоем, только вдвоем. Больше никого. С трудом оторвав взор от его лица, я оглянулась. На доске висела карта мира, усеянная приколотыми к ней красными флажками. Рядом на столе лежала стопка таких же карт, сложенная весьма аккуратно.
— Мы не расстанемся, Катя, — прошептал Алексей, притянув меня к себе. — Я не отдам тебя им, я никому тебя не отдам. Только если ты сама меня не прогонишь, — он поднял меня на руки. — Ваша светлость, увы, я не могу предложить вам ложе, застеленное бархатом. Пока, — он рассмеялся, — но вот Америку, Северную и Южную, это вполне возможно, — он сдернул с доски карту и, смахнув с нее флажки, постелил на два стола, сдвинув их вместе. Потом опустил меня и наклонился надо мной.
Признаюсь, когда я встретила Алексея на Тверской, у меня и в мыслях не было, что между нами могут вспыхнуть горячие чувства. Мне казалось, все кончилось для меня со смертью князя Григория. Я столько пережила после его гибели, что все эмоции мои притупились. Меня словно вывернули наизнанку и хорошенько отжали — никаких иллюзий, никакой надежды на сердечную привязанность. Находясь в больнице, я размышляла об Алеше как о друге тех прекрасных лет, которые были связаны с Григорием. Я старалась забыть, что он служил у Дзержинского. Я вспоминала его рассказ, как он наблюдал за мной из кондитерской на углу Невского, и мне даже казалось, будто я видела его тогда. Я не представляла, что с появлением Алеши в моей жизни начинается совсем другая история, не менее трагическая и жестокая, чем первая. Любовь, вспыхнувшая мгновенно, связала нас так тесно и оказалась так важна для обоих, что, не задумываясь, мы оба не пожалели за нее жизни. И не просили пощады, когда пришлось. А ведь пришлось. И очень скоро.
Конечно, мое отсутствие почти двенадцать часов вне досягаемости бдительного ока НКВД стало известно моим начальникам сразу. Они знали, что «хвост» меня потерял и болталась я неизвестно где. Еще слава богу, что пришла — почти в шесть утра следующего дня явилась к себе на Тверскую. Тихая, задумчивая, трезвая — в общем, странная. Без обычного раздражения выпила кофе, предложенный насупившейся, обиженной Клавой, переоделась в форму и вызвала машину. А пока ждала машину — сидела в кресле в гостиной, закрыв глаза, и улыбалась, как-то неожиданно, почти по-детски светло и радостно. Клава, разинув рот, смотрела на меня. Она никогда не видела меня такой. Да и никто из них не видел.
