— А что надо сделать? — Фру наклонилась к ней и перешла на шепот.
— Я и сама пока не знаю, — честно ответила Лиза, — но скоро буду знать, я уверена. Все, пора спать, — она встала и чмокнула озадаченную Фру в макушку. — Я очень устала и мне о многом надо подумать.
Оказавшись впервые за четыре года в теплой домашней постели, в комнате, к которой привыкла с детства, в которую мечтала вернуться, и порой уже не ждала этого, Лиза не смогла больше сдерживать отчаяния и горечи, накопившихся за военные годы. Уткнувшись лицом в подушку, — дома, наконец-то дома! — она тихо плакала, дав волю слезам, которые сдерживала так долго, плакала обо всем, что пережила, обо всем, чего боялась, обо всем, что случилось, и о том, что могло произойти и не произошло только по счастливой случайности.
Плакала потому, что выжила и вернулась домой, о том, что все-таки не одна, а залитый кровью Сталинградский снег, разорванные в клочья тела артиллеристов на Обаянской высоте под Курском, — все это осталось позади. А что впереди? Она не знала. Но все-таки надеялась, что страшнее уже не будет. Слезы лились сами собой, и когда иссякли, ей стало легче. Словно камень упал с души.
Утром она встала, едва рассвело. Утомленная долгой дорогой домой, Наташа еще спала, там, где и легла — в гостиной. Ее сморил сон, и Фру не стала ее будить, чтобы проводить в спальню.
— Куда ты так рано? — шепотом спросила гувернантка, когда Лиза вышла к ней на кухню, потом обняла за плечи. — Слышала, как ты плакала всю ночь. Бедная ты моя девочка, — она прижалась щекой к щеке Лизы, — я заходить не стала, понимаю, всего не скажешь словами, надо побыть одной.
— Спасибо, Фру, — ответила Лиза с признательностью, — ты не волнуйся, все образуется.
— Я очень надеюсь, — гувернантка подошла к буфету, достала свежеиспеченные плюшки на тарелке, с сахарной пудрой, как обычно. — Вот, садись, покушай, — пригласила она Лизу, — я знаю, ты любишь их.
— Фру, Фру, — Лиза прижала ладони к щекам, — я даже забыла их вкус. Милая моя, Фру!
Выпив чаю, Лиза вышла на Невский, села в трамвай и поехала на Профсоюзную улицу — на Главпочтамт. Она решила позвонить в Москву. По единственному московскому номеру, который знала, — в квартиру Белозерцевой на улице Горького. В квартире Лизы телефон был, его поставили еще при жизни отца, но потом, когда его не стало, хотели снять. Мол, комбриг умер, никакой необходимости в срочной связи больше нет, а двум девицам телефон совершенно не нужен.
Так бы и сделали, еще и выселили бы из квартиры, положенной комбригу Красной армии, в самую обыкновенную коммунальную, семей на тридцать-сорок. Но вмешался наставник Лизы по консерватории, Дмитрий Дмитриевич Шостакович, известный композитор. Он был крайне возмущен и объяснял товарищам: «Вы что, желаете, чтоб всякий раз, когда мне надо пригласить к себе ученицу на занятия, я бегал по Невскому, чтобы сообщить ей об этом, или кого-то посылал? Вы с ума сошли?»
Конечно, «бегать» было недалеко, от Аничкова моста до улицы Марата, где жил Шостакович, всего-то одна трамвайная остановка. Но авторитет композитора подействовал, телефон оставили, а заодно и квартиру, также по настоянию Дмитрия Дмитриевича. «Разве талантливая девушка может готовиться к концерту, когда вокруг гомонят с утра до вечера? Творчество требует уединения и сосредоточенности», — доказывал он чиновникам в совете центрального района. В конце концов его послушали и сестер Голицыных оставили в покое.
Однако позвонить в Москву со своего телефона Лиза не могла, во-первых, межгород предоставляли только на Главпочтампте через телефонистку, а во-вторых, даже если это было бы возможно, она не хотела, чтобы Фру или Наташа слышали, о чем она говорит и с кем. При определенном повороте событий им лучше и не знать, решила она.
Добравшись до Главпочтампта, она заказала разговор с Москвой. Присев на стул в зале ожидания, сжимала в руках сумочку от волнения, но телефонистка громко объявила ей — никого нет, к телефону никто не подходит.
— Будете еще заказывать? — спросила равнодушно широколицая, веснушчатая девушка с забранными вверх косичками. — Какой номер?
— Нет, благодарю, — Лиза растерялась. Она вышла с Главпочтампта, оглушенная и не заметила даже, что пошел дождь.
— Девушка, девушка, промокнете! — какой-то военный, подхватив ее под руку, быстро перевел Лизу через улицу и втолкнул под козырек остановки. — У вас что-то случилось? — спросил он участливо.
Лиза взглянула на него, молодой, с открытым, простым лицом. На груди, как и у многих, ряд медалей, два ордена. Судя по пушечкам на нашивках — артиллерист, старший лейтенант.
— Нет, что вы, у меня все в порядке, — ответила она, выдавив из себя улыбку, — я просто задумалась. Простите, — извинилась, сама не зная за что.
Он что-то еще хотел сказать, но подошел трамвай.
— Вы едете? — офицер предложил Лизе руку.
— Нет, благодарю, — она отрицательно качнула головой, — мне надо вернуться. И бегом, по лужам, под дождем побежала назад к Главпочтампту. Она вдруг решила, что ей надо позвонить Симакову, и все время напряженно вспоминала номер. Однако двух последних цифр никак не могла припомнить. Телефонистка посмотрела на нее раздраженно, даже зло, мол, отвлекают от работы зря, — сначала номер узнайте, а потом уж звонить приходите.
Извинившись, расстроенная Лиза вернулась домой. Уединившись в своей комнате, она стояла у окна, глядя на выкрашенные красным стены дворца князей Белозерских на противоположном берегу Фонтанки. Что случилось с Катей? Почему в ее квартире никто не подходит к телефону? Лиза знала, что генерал Петровский все еще находится в Германии. Но Катя? Если она не в Москве, то где? Опять в Вологде? Или в больнице? Может быть, пуля, оставшаяся в голове после расстрела тридцать седьмого года, снова дала о себе знать? А может быть, — Лизе было страшно подумать такое, — может быть, Кати уже нет в живых? Неужели, умерла? «А вдруг, — явилась спасительная мысль, — вдруг она просто в командировке или не ночевала у себя на квартире?». Вдруг все намного проще, чем Лиза думает?
Ухватившись за надежду, Лиза повеселела. Она вышла из комнаты и даже села за рояль, о котором даже не вспомнила по приезде. Начала играть, нервы успокоились. Она очень надеялась, что все-таки ничего страшного не случилось. Но судя по всему, это было не так. На следующий день также рано утром Лиза снова поехала на Главпочтампт, и снова — безрезультатно. Еще через день — опять. Она уже надоела телефонистке своими визитами. Но в Москве в квартире Белозерцевой никто не подходил к телефону. Лизу охватило мрачное, полное печальных предчувствий, беспокойство.
Когда она вернулась после третьей бесплодной попытки домой, Наташа показала ей небольшую тетрадку, в ней были записаны стихи Ахматовой. Они были запрещены к изданию и тайно передавались в списках. Наталье дал прочесть стихи одноклассник, работающий теперь журналистом на радио. Лиза открыла потертую зеленоватую обложку с профилем Пушкина в левом верхнем углу и на первой странице прочла написанное мелким, убористым почерком: «Это было, когда улыбался только мертвый, спасению рад. И ненужным привеском болтался возле тюрем своих Ленинград. Звезды смерти стояли над нами, и безвинная корчилась Русь под кровавыми сапогами и под шинами черных «марусь»…»
