– Да садись, что уж с тобой делать? Малость поснидай.
Благодарно кивнув, подросток с жадностью впился в рыбу зубами. Стрельнув глазом в сторону освещенных круглой луною судов и убедившись, что никакой подозрительной возни там не наблюдалось, Ефим покачал головой – давно, видать, не жрал отроче, исхудал, вон руки-то тонкие, девичьи…
– Благодарствую, дяденько, – поев, поблагодарил парень. – Не знаешь, где тут постоялый двор Ивана Кольцо?
Ишь как назвал – дяденько! Уважительно! За все свои двадцать семь лет никто так к Ефиму не обращался, никто особо не уважал, да и не за что – почитай, всю жизнь в бобылях. Хорошо хоть, службишка у посадника пристатилась, так что теперь уж не бобыль – рядович.
– Кольцов двор? Знаю. Днем покажу, а ночь, коль комаров не боишься, и тут, у костра, поспать можешь. Звать-то тебя как?
– Ан… Анемподист.
– Заковыристое имечко!
– Так греческого святого звали.
– Понятно. А из каких же ты, Анемподист, мест?
– С Новгорода. А здесь родичей ищу… дальних. Бог даст, найду.
– А говор-то у тебя не новгородский! Московский, скорей, или литовский…
– Много ты, дядько, в говорах понимаешь!
Ох как сверкнул глазами отрок! Дернулся, губы тонкие скривил презрительно… к постолам своим потянулся… так к сапогам обычно тянутся в кабацкой драке – вытащить из-за голенища засапожный нож.
Это вместо того, чтоб сидеть тихонечко, благостно… А что, если его посаднику сдать?! Парень-то, любыми святыми клянись, – беглый!
Эта простая мысль, кстати, пришла Ефиму в голову уже давно, а вот сейчас оформилась в решенье… Ежели б не дерзкий взгляд, так соглядатай, конечно, спеленал бы отрока сонным… но раз уж так пошло… Не очень-то он и силен, лишь бы не сбежал только!
А вот прямо сейчас и схватить, связать кушачишком…
– Глянь-ко, парниша, что это там, на реке?
– Где?
Опп!!!
Кинулся Ефимко, улучил момент… однако дальше случилось странное! Отрок оказался куда ловчей и сильнее, чем можно было предполагать, да словно и ждал нападения – вывернулся, словно налим, и, непонятным образом захватив нападавшего за лодыжку, опрокинул навзничь, да так быстро, что незадачливый соглядатай и глазом моргнуть не успел! Так вот и лежал в траве, хлопал глазами, с испугом глядя на приставленный прямо к шее нож!
Вот так Анемподист! Шпынь! Тать лесной. Шильник.
– Дернешься – убью, – негромко промолвил отрок, и было в больших серых глазах его что-то такое, отчего Ефим как-то сразу поверил в угрозу.
– Повернись… Кушак где… ага вот…
Вот и руки связаны! Не у беглого – у самого Ефимки! Ловко управился тать… тать, тать – по всему видать.
– Теперь – говори, – усевшись поверенному на грудь, отрок поиграл ножичком. – Только то, что спрошу – толково и быстро. Тогда живым оставлю, святой Бригитой клянусь!
– Ах ты…
Лезвие уткнулось под глазницу, до крови, больно! Белое отроческое лицо искривилось ненавистью.
– Тебе глаз вырезать?
– Не-ет… не-ет… не надо-о-о… Пощади!
И в обычной-то жизни не шибким храбрецом был Ефимко, а уж сейчас…
– Говорить будешь?
– Буду, буду… все скажу!
– Не ори! Не то…
– Молчу, молчу, Анемподистушка… Ты б меня ножичком-то не тыкал… мы ж с тобой друзья! Я ж тебя рыбкой…
Отрок сверкнул глазом:
– На дворе Ивана Кольцо постояльцы новые есть ли?
– Да кто их знает? Верно, и есть… ой-ой, убери ножик-то, убери… ну почем мне знати?
– Добро. Тогда скажи, что ты здесь делаешь? Только не говори, что ловишь рыбку… так – по одной, две – только детищи малые ловят, но не взрослые степенные мужи.
Ефим скривился – хитер… ох хитер, шпынь. Попробуй обмани такого… Да и нужно ли обманывать – тать, хоть и млад, да с ножичком управляется ловко, сразу видно: душегуб, зарежет – и глазом не моргнет.
– Ну? – Анемподист – или кто там он был – дернулся, пригрозил: – Лжу скажешь – убью. За кем следишь, говори живо!
– За ганзейцами. Ну, за ладьями ихними, – живенько раскололся соглядатай. – Сам господине посадник послаху, так что…
– Лишнего не болтай! Суда откуда?
– Я же и говорю – ганзейские.
– От-ку-да?!
– Из Любека.
– Та-ак… И как долго посадник приказал за ними наблюдать? День, два? Неделю?
Острое лезвие ткнулось в шею.
– До утра!!! Да утра токмо!
– Не ори… – Отрок ослабил нажим. – До утра, значит. В соглядатаях ты здесь не один?
– Не один, знамо.
– Двор Ивана Кольцо где?
– От Варяжской улицы – повертка к Воскресенской церкви… Большая такая, каменна…
– Я спрашиваю – как отсюда идти?
– Дак мимо воротной башни, потом вдоль рва, там и Воскресенская церква заметна, а уж постоялый двор – рядом, чай, не заплутаешь.
– Надеюсь, все верно сказал?
– Христом-Богом клянуся!
– Ну, благодарствую, дядько…
Опп!!!
Вытерев об траву окровавленное лезвие, молодой тать сунул нож за оплетку постолов, под онучу, и, не глядя на мертвое тело, деловито зашагал в город, к посаду. Шел таясь, но быстро, ловко – воротную башню обошел со стороны высокой церкви Святого Климента, затем свернул к крепости, прошел вдоль рва, сворачивая к высокой, словно бы светившейся в свете полной луны церкви. Невдалеке от церкви виднелся длинный забор с воротами, а за ним – длинная гостевая изба и амбары – постоялый двор.
Подойдя к воротам, молодой душегуб несильно стукнул по доскам. Во дворе тотчас же, загремев цепью, залаял пес, а через некоторое время послышался заспанный мальчишеский голос – мол, кого принесло?
– Переночевать у вас можно ли? – вежливо попросился тать. – Я б и на сеновале, мне б и то за счастие. Денежку б тебе в руци дал.
– Денежку? – Торопливо загремел засов, левая створка ворот отворилась, и высунувшийся парнишка лет двенадцати, с растрепанной головою, босой, махнул рукой: – Заходь. А вправду денежка у тя есть ли?
– Держи!
Юный привратник с готовностью подставил ладонь и тотчас же кинул серебряную чешуйку за щеку, махнув рукой:
– Жа мшой иджы.
– Чего-чего?
Парнишка вытащил изо рта денежку:
– За мной, говорю, иди, чадо.
– Сам ты чадо! Коли поести принесешь – еще пуло получишь.
– Пуло?! Так это я враз… А не омманешь?
