Все есть, казалось бы, однако вот вла-асть… И не сказать чтоб совсем ее нету – в обители-то о-го-го! Сама Евфросинья-игуменья инокиню Марфу побаивалась, да все в монастыре по слову знатной черницы делалось… В монастыре, да… А ране-то – в княжестве, в государстве!!!
Ах, Василий, Василий, профукал власть ни за что – Московское-то государство ныне не то что ране. Обычное, в ряду многих, княжество, покорный вассал заозерских выскочек, Егорки… и Ленки… о-от кто гадина-то ядовитейшая! Едва ведь не пришибла тогда, хорошо, молодой князь Егор вступился…
А может, лучше бы и пришибла? Чем тако, в неволе, жити?
Софья – за все пролетевшие стрелою годы так и не смогла к имени инокини Марфы привыкнуть – снова перекрестилась, да, отгоняя худые мысли, наскоро прочла молитву, а потом, подумав, еще одну – уже не торопясь, как подобает. Оттого и полегчало тут же, и мысли иные пришли, жизненые – не-ет, батюшку она не зря просила, вскорости следует людишек ждать… а потом их озадачить! Чем? О, то скромная черница знала!
Дочери великого князя литовского Витовта еще не исполнилось и пятидесяти лет: высокая, жилистая, худая, с желчным, вечно недовольным лицом, однако еще не совсем утратившим былую красу, Софья также сохранила и властный взгляд, и кое-какие былые связи, в последнее время обновляющиеся, расцветавшие с новою силой, словно старые цветочные кусты под присмотром опытного садовника… и таким садовником была скромная инокиня Марфа.
Позабыли про нее, позабыли… оставили без пригляду – так то и к лучшему. И слава богу! Москва не сразу строилась… так и властушка возродится не сразу. Но возродится, дайте только срок! Не самой править – все ж из Христовых-то невест назад ходу нету, да и не поймет никто, коли попытается только сан с себя снять… Сожрут! Тут и батюшка не поможет. Да и не было еще ничего подобного… и не надо. Не самой править, а… Нет! Не так! Именно что самой! Править самой, а царствовать пусть будет кто угодно… да хоть бывший муженек, Василий. Но именно что царствовать, а не княжить, как сейчас. Разве то власть? Так, как на деревне, не особенно-то и больше. Ничего! Скоро все изменится… ежели отец мечту свою воплотит, дай ему Бог! Уж тогда…
А покуда… не-ет, не терпеть и не ждати – действовать, вражин своих лютых вспомнить, давно к тому времечко-то пришло, да вот раньше все как-то не с руки было: призор строгий, соглядатаи кругом – попробуй рыпнись! А сейчас-то надзор поослаб, тем более Софья и повода-то не давала за девять-то лет, тихо сидела, как мышка, гордость свою затая. И вот, похоже, пришло время.
Покусав тонкие сухие губы, монахиня обмакнула в яшмовую чернильницу перо:
«За сим еще раз тебе поклон, батюшка, твоя дочь, инокиня Марфа».
Письмо было писано по-русски – на нем в Великом княжестве Литовском все и говорили, и писали, и составляли все официальные грамоты-бумажки.
Взяв горевшую на столе свечку, бывшая княгиня запечатала свиток воском и, позвонив в серебряный колоколец, вызвала послушницу.
Та явилась тотчас же – простая, с миленьким личиком, девчонка, Глашка, сирота, к коей инокиня Марфа благоволила, защищая от всех неурядиц, за что юная послушница отвечала неподдельным благоговением и редкой преданностью.
– Вот, – вытянув холеную руку, инокиня протянула девушке свиток. – С оброчными мужиками передашь… ну, ты знаешь.
– Передам, матушка. – Послушница поклонилась, с обожанием поглядывая на Софью карими восторженными глазами. – Не сомневайся, в тайности все исполню и быстро, чай не впервой.
Марфа согнала с губ презрительную ухмылку:
– Ну, ступай, чадушко. Ступай… Нет, стой! Что там богомазы, иконостас обновлять не явились еще?
– Не, не слыхати.
– Как появятся, мне тотчас же скажи – больно охота на работу их посмотрети.
– Скажу, матушка Марфа, а как же!
С благословения матушки игуменьи Софья Витовтовна лично курировала неспешно длящийся ремонт местной Вознесенской церкви, писала, кому надобно, письма, привлекала средства, работников и вот давно уже искала хороших художников-богомазов, о чем пол-Москвы знало. Правда, вот только что-то не попадались хорошие-то, все больше черт знает кто – какие-то оборванцы-фрязины, да еще один глухонемой швед. Сих напрочь подозрительных личностей к благому делу допускать не хотелось… Господи, да нашелся бы… ну, не Андрей Рублев, а кто-то вроде!
Судьба покуда хранила посланного неугомонной заозерской княгинюшкой убийцу – Осипа Чистобоя. Не привлекая ничьего внимания, он спокойно добрался до Москвы с попутным обозом, переночевал на постоялом дворе кривобокого Зосимы, что на Неглинной, а с утра отправился шататься по местным церквям да по торгу, где среди груды совершенно вздорных сплетен и слухов привычно отобрал сведения, хоть как-то касавшиеся женской Вознесенской обители. Художников ищут, ага… Богомазов! Так он, Осип-то, и есть богомаз. Самый лучший!
– Храм Покрова на Нерли знаете?
– Ну, – недоверчиво кивала монастырская ключница, матушка Степанида, вырвавшаяся с подводой на торг по каким-то хозяйственным надобностям.
– Так это ж я его расписал, – подбоченился Чистобой. – Не один, конечно… вместе с Ондрюшей Рублевым. А вот еще София Новгородская – так мне там Феофан Грек помогал. Слыхала, небось, матушка, про Феофана Грека?
Ключница прищурилась:
– Чтой-то ни кистей при те не видать, ни красок.
– Так на постоялом дворе все, не с собой же таскати.
– Ланно! – Подумав, матушка Степанида махнула рукою. – Не ты первый, не ты последний, мил человеце… Подходи завтра в мирскую, на Вознесения, к нам. Инокине Марфе глянешься – будешь расписывать, подновляти… Ой, работы там мно-ого.
– Много не мало! Приду.
Осип явился, как звали – сразу после заутрени уже стоял в воротах у мирской избы, весь из себя прикинутый: в юфтевых сапогах, в широкой, забрызганной красками поддеве, в лихо сдвинутой на левое ухо шапке. Ну настоящий художник! Тем более при себе имел целый колчан кистей да изрядных размеров сундук с красками. Сундук, надрываясь, тащил на спине нанятый специально для этой цели мальчишка. Упарился, бедолага, но ничего, донес поклажу… за что и получил затертое медное пуло:
– На те, отроче.
– Эй, эй, дядько! – парнишка жалобно скривился. – Прибавил бы, сундук-то тяжел!
– Бог подаст, – входя в людскую, отмахнулся художник. – Ступай, отроче, с миром.
– А…
Ворота пред самым носом незадачливого парня захлопнулись, и скуповатый на деньгу богомаз, перекрестясь, поклонился стражам. Именно так – стражам – обитель-то, со времен водворения в нее инокини Марфы, охранялась, как не всякий кремль! Правда, сейчас уже стало похуже, не так, как было еще лет пять-шесть назад, уже и стражники сюда назначались старые, свое отслужившие, так, больше для виду. Однако кое-что – коли не ленились – проверить могли.
– Эт что у тя, паря? Стрелы, что ль?
