– Самоубийство – тяжкий грех, –
заговорил агентик, прижимая руки к груди и очень волнуясь. – Вы погубите
свою душу и обречете Ариадну Аркадьевну на вечные страдания. Ведь тут любовь,
ваше превосходительство, что уж поделаешь. Надобно простить. Надо
по-христиански.
– Простить? – растерянно пролепетал
несчастный камергер. – По-христиански?
– Да! – горячо воскликнул
мальчишка. – Я знаю, это тяжело, но потом у вас будто камень с души
упадет, вот увидите!
Момус потрясенно смахнул слезу.
– И вправду простить, все забыть… Пусть
смеются, пусть презирают. Браки заключаются на небесах. Увезу ее, мою душеньку.
Спасу!
Он молитвенно возвел глаза к потолку, по щекам
заструились качественные, крупные слезы – был у Момуса и такой чудесный дар.
Камердинер вдруг оживился:
– Да-да, увозич, увозич домой, сафсем
домой, – закивал он. – Очень курасиво, очень брагародно. Зачем
харакири, не нада харакири, не по-фрисчиански!
Момус стоял, смежив веки и страдальчески
сдвинув брови. Те двое, затаив дыхание, ждали – какое чувство возьмет верх:
уязвленное самолюбие или благородство.
Победило благородство.
Решительно тряхнув головой, Момус объявил:
– Ну, так тому и быть. Уберег Господь от
смертного греха. – Он сунул шпажку обратно в ножны и размашисто перекрестился. –
Спасибо тебе, добрый человек, что не дал пропасть душе христианской.
Протянул заморышу руку, тот со слезами на
глазах стиснул Момусу пальцы и отпустил нескоро.
Японец нервно спросил:
– Везчи гаспадзя домой? Сафсем домой?
– Да-да, друг мой, – с благородной
печалью кивнул Момус. – Я в карете. Тащи туда ее вещи, платья, без… без…
безделушки. – Голос его дрогнул, плечи затряслись.
Камердинер с готовностью, будто боясь, что
скорбный муж передумает, кинулся набивать сундуки и чемоданы. Прыщавый, кряхтя,
таскал поклажу во двор. Момус снова прошелся по комнатам, полюбовался японскими
гравюрками. Попадались и презанятные, со скабрезностями. Парочку попикантней
сунул за пазуху – Мимочку повеселить. В кабинете хозяина прихватил со стола
нефритовые четки – на память. Вместо них кое-что оставил, тоже на память.
Вся погрузка не заняла и десяти минут.
Оба – и камердинер, и агентик – провожали
«графа» до кареты и даже подсадили на подножку. Карета изрядно осела под
тяжестью аддиного багажа.
– Трогай, – меланхолично кинул Момус
кучеру и покатил прочь с поля брани.
Шкатулку с драгоценностями графини он держал в
руках, ласково перебирая поблескивающие камешки. Добыча, между прочим, вышла
недурная. Приятное удачнейшим образом совместилось с полезным. Одна диадемка
сапфировая – та самая, которую он приметил еще в театре, – пожалуй, тысяч
на тридцать потянет. Или подарить Мимочке, к синим глазкам?
Когда ехал по Тверскому, навстречу пронеслись
знакомые сани. Надворный советник был один, шуба нараспашку, лицо бледное и
решительное. Едет объясняться с грозным мужем. Похвально – смелый человек.
Только объясняться тебе, голубчик, придется с мадам Адди, и, судя по имевшимся
у Момуса сведениям и личным его впечатлениям, объяснение будет не из легких.
Адди устроит тебе ад, не очень ловко скаламбурил Момус, но все равно
расхохотался, довольный остротой.
Будете знать, господин Фандорин, как пакостить
Момусу. Долг платежом красен.
Тетеревиная охота
Совещание по делу «Пикового валета»
происходило в узком кругу: его сиятельство князь Долгорукой, Фрол Григорьевич
Ведищев, Эраст Петрович и, тихой мышкой в углу, раб Божий Анисий.
Час был вечерний, лампа под шелковым зеленым
абажуром освещала лишь губернаторов письменный стол и его непосредственные
окрестности, так что кандидата на классный чин Тюльпанова, считай, было и не
видно – по углам кабинета темнели мягкие тени.
Негромкий, сухой голос докладчика был
монотонен, и его высокопревосходительство, кажется, начинал задремывать: прикрыл
морщинистые веки, длинные усы подрагивали в такт мерному дыханию.
А между тем доклад приближался к самому
интересному – к умозаключениям.
– Резонно было бы п-предположить, –
излагал Фандорин, – что состав шайки таков: «Герцог», «Шпейер»,
«Нотариус», «Городовой», девица с незаурядными гимнастическими способностями,
«граф Опраксин» и его кучер.
При словах «граф Опраксин» уголок рта
надворного советника страдальчески дрогнул, и в кабинете повисло деликатное
молчание. Однако же, приглядевшись, Анисий увидел, что деликатно молчал только
он сам, а остальные, хоть и помалкивали, но безо всякой деликатности: Ведищев,
тот ехидно улыбался в открытую, да и его сиятельство, приоткрыв один глаз,
красноречиво крякнул.
А между тем вчера получилось куда как не
смешно. После обнаружения пикового валета (в кабинете, на малахитовом
пресс-папье, где прежде лежали нефритовые четки) шеф утратил свое всегдашнее
хладнокровие: Анисия, правда, ни словом не попрекнул, но на камердинера долго
ругался по-японски. Несчастный Маса так убивался, что хотел руки на себя
наложить и даже побежал на кухню за хлеборезным ножом. Эрасту Петровичу потом
пришлось долго беднягу успокаивать.
Но то были еще цветочки, а самое
светопреставление началось, когда вернулась Адди.
При воспоминании о вчерашнем Анисий
содрогнулся. Ультиматум шефу был поставлен жесткий: до тех пор, пока он не
вернет туалеты, духи и драгоценности, Ариадна Аркадьевна будет ходить в одном и
том же платье, в одной и той же собольей ротонде, не будет душиться и останется
в тех же самых жемчужных серьгах. И если она от этого заболеет, то виноват
целиком и полностью будет Эраст Петрович. Дальнейшего Тюльпанов не слышал,
потому что проявил малодушие и ретировался, но судя по тому, что сегодня с утра
надворный советник был бледен и с синими полукружьями под глазами, спать ему
ночью не довелось.
– А я вас предупреждал, голубчик, что
добром эта ваша эскапада не кончится, – наставительно произнес
князь. – Право, нехорошо. Приличная дама, из высшего света, муж на
изрядной должности. Мне уж и из придворной канцелярии на вас пеняли. Будто мало
незамужних или хотя бы званием поскромнее.
Эраст Петрович вспыхнул, и Анисий испугался,
не скажет ли он высокому начальству что-нибудь непозволительно резкое, но
надворный советник взял себя в руки и продолжил о деле, будто ничего такого и
не было произнесено:
