Назавтра «Софико» уже учила Тарик-бея ездить
на коньках (к чему секретарь проявлял незаурядные способности). Евнух вообще
оказался податлив: когда Мими заманила его за елки и как бы случайно подставила
свои пухлые губки прямо к его коричневому носу, не шарахнулся, а послушно
чмокнул. Она потом рассказывала: «Знаешь, Момочка, мне его так жалко. Я его за
шею обняла, а он весь дрожит, бедняжечка. Все-таки зверство так людей
уродовать.» «Бодливой корове Господь рогов не выделил», – легкомысленно
ответил на это черствый Момус. Проведение операции было назначено на следующую
ночь.
Днем все прошло как по маслу: безумно
влюбленная княжна, совсем потеряв голову от страсти, пообещала своему
платоническому обожателю, что ночью нанесет ему визит. Напирала при этом на
возвышенность чувств и на союз любящих сердец в высшем смысле, без пошлости и
грязи. Неизвестно, сколько из сказанного доходило до азиата, однако визиту он
явно обрадовался и объяснил на ломаном французском, что ровно в полночь откроет
садовую калитку. «Только я приду с няней, – предупредила Мими. – А то
знаю я вас, мужчин».
На это Тарик-бей повесил голову и горько
вздохнул. Мими чуть не прослезилась от жалости.
* * *
Ночь с субботы на воскресенье выдалась лунная,
звездная, в самый раз для платонического романа. У ворот загородной
губернаторской виллы Момус отпустил извозчика и огляделся по сторонам. Впереди,
за особняком, крутой спуск к Москве-реке, сзади – ели Воробьевского парка,
вправо и влево темные силуэты дорогих дач. Уходить потом придется пешком: через
Акклиматический сад, к Живодерной слободе. Там, в трактире на Калужском шоссе,
можно взять тройку в любое время дня и ночи. Эх, покатить с бубенчиками по
Большой Калужской! Ничего, что приморозило – изумруд пазуху согреет.
Стукнули в калитку условным стуком, и дверца
сразу открылась. Видно, нетерпеливый секретарь уж стоял, дожидался. Низко
поклонившись, жестом поманил за собой. Прошли заснеженным садом к подъезду. В
вестибюле дежурили трое жандармов: пили чай с баранками. На секретаря и его
ночных гостий взглянули с любопытством, седоусый вахмистр крякнул и покачал
головой, но ничего не сказал. А какое ему дело?
В темном коридоре Тарик-бей приложил палец к
губам и показал куда-то наверх, потом сложил ладони, приставил к щеке и закрыл
глаза. Ага, значит, высочество уже почивает, отлично.
В гостиной горела свеча и пахло какими-то
восточными благовониями. Секретарь усадил дуэнью в кресло, пододвинул вазу со
сладостями и фруктами, несколько раз поклонился и пробормотал что-то
невразумительное, но о смысле просьбы, в общем, можно было догадаться.
– Ах, дэти, дэти, – благодушно
промурлыкал Момус и погрозил пальцем. – Только бэз глупостей.
Влюбленные, взявшись за руки, скрылись за
дверью секретаревой комнаты, чтобы предаться возвышенной, платонической
страсти. Обслюнявит всю, мерин индийский, поморщился Момус. Посидел, подождал,
чтобы евнух как следует увлекся. Съел сочную грушу, попробовал халвы. Ну-с,
пожалуй, пора.
Надо полагать, господские покои вон там, за
белой дверью с лепниной. Момус вышел в коридор, зажмурился и постоял так с
минуту, чтобы глаза привыкли к темноте. Зато потом двигался быстро, беззвучно.
Приоткрыл одну дверь – музыкальный салон.
Другую – столовая. Третью – опять не то.
Вспомнил, что Тарик-бей показывал наверх.
Значит, надо на второй этаж.
Проскользнул в вестибюль, бесшумно взбежал по
устланной ковром лестнице – жандармы не оглянулись. Снова длинный коридор,
снова ряд дверей.
Спальня оказалась третьей слева. В окно
светила луна, и Момус без труда разглядел постель, неподвижный силуэт под
одеялом и – ура! – белый холмик на прикроватном столике. Лунное сияние
коснулся чалмы, и камень послал в глаз Момусу мерцающий лучик.
Ступая на цыпочках, Момус приблизился к
кровати. Ахмад-хан спал на спине, закрыв лицо краем одеяла – было видно только
черный ежик стриженых волос.
– Баю-баюшки-баю, – нежно прошептал
Момус, кладя его высочеству прямо на живот пикового валета.
Осторожненько потянулся к камню. Когда пальцы
дотронулись до гладкой маслянистой поверхности изумруда, из-под одеяла вдруг
высунулась короткопалая, странно знакомая рука и цепко схватила Момуса за
запястье.
Взвизгнув от неожиданности, он дернулся назад,
но куда там – рука держала крепко. Из-за края сползшего одеяла на Момуса
немигающе смотрела толстощекая, косоглазая физиономия фандоринского
камердинера.
– Д-давно мечтал о встрече, мсье
Момус, – раздался из-за спины негромкий, насмешливый голос. – Эраст
Петрович Фандорин, к вашим услугам.
Момус затравленно обернулся и увидел, что в
темном углу, в высоком вольтеровском кресле кто-то сидит, закинув ногу на ногу.
Шефу весело
– Дз-зь-зь-зь!
Пронзительный, неживой звук электрического
звонка донесся до подтаявшего анисиева сознания откуда-то издалека, из-за
тридевять земель. Поначалу Тюльпанов даже не понял, что это за явление такое
вдруг дополнило и без того неимоверно обогатившуюся картину Божьего мира.
Однако встревоженный шепот из темноты привел блаженствующего агента в чувство:
– On sonne! Q'est que ce?
[3]
Анисий дернулся, сразу все вспомнил и
высвободился из мягких, но в то же время удивительно цепких объятий.
Условный сигнал! Капкан захлопнулся!
Ай, как нехорошо! Как можно было забыть о
долге!
– Пардон, – пробормотал он, –
ту де сюит
[4]
В темноте нащупал свой индийский халат,
нашарил ногами туфли и кинулся к двери, не оборачиваясь на настойчивый голос,
все задававший какие-то вопросы.
Выскочив в коридор, запер дверь ключом на два
оборота. Всё, теперь никуда не упорхнет. Комната непростая – со стальными
решетками на окнах. Когда ключ скрипнул в замке, на сердце тоже противно
скрежетнуло, но долг есть долг.
Анисий резво зашаркал шлепанцами по коридору.
На верхней площадке лестницы заглянувшая в окно коридора луна выхватила из
темноты спешащую навстречу белую фигуру. Зеркало!
Тюльпанов на миг замер, пытаясь разглядеть в
потемках свое лицо. Полно, он ли это, Анишка, дьяконов сын, брат идиотки
Соньки? Судя по счастливому блеску глаз (больше все равно ничего видно не было)
– никак не он, а совсем другой, незнакомый Анисию человек.
Открыв дверь в спальню «Ахмад-хана», он
услышал голос Эраста Петровича:
