– Ча-асто. С завтрева, как великий пост
пойдет, кажный день будет на Смоленку ходить. У его, гада, тут контора, на
Плющихе. По дороге из саней вылезет, на рупь копеек раздаст и покатит в контору
тыщи грести.
– Вот что, Егор Тишкин, – сказал
Момус. – Жалко мне тебя. Пойдем со мной. Определю тебя на ночлег и на
пропитие деньжонок выделю. Расскажи мне про свою горькую жизнь поподробнее.
Так, говоришь, сильно суеверный, Еропкин-то?
Это ж просто свинство, думал Момус, ведя
спотыкающегося страдальца к выходу. Ну что за невезение такое в последнее
время! Февраль, самый куцый месячишка! Двадцать восемь дней всего! В мешке
тысяч на тридцать меньше будет, чем в январе или, допустим, в марте. Хорошо
хоть двадцать третье число. И ждать до конца месяца недолго, и подготовиться в
аккурате времени хватит. А чемоданы с поезда возвращать придется.
Большущая наметилась операция: одним махом все
московские конфузы покрыть.
* * *
Назавтра, в первый день Крестопоклонной
недели, Смоленку было не узнать. Будто ночью пронесся над площадью колдун Черномор,
тряхнул широким рукавом и сдул с лика земного всех грешных, нетрезвых, поющих
да орущих, смахнул сбитенщиков, пирожников и блинщиков, унес разноцветные
флажки, бумажные гирлянды и надувные шары, а оставил только пустые балаганы,
только черных ворон на замаслившемся от солнца снегу, только нищих на паперти
церкви Смоленской Богоматери.
В храме еще затемно отслужили утреню, и
началось обстоятельное, чинное, с прицелом на семь седмиц говение. Церковный
староста уже трижды прошелся средь говеющих, собирая подношения, и трижды унес
в алтарь тяжелое от меди и серебра блюдо, когда пожаловал наиглавнейший из
прихожан, сам его превосходительство Самсон Харитоныч Еропкин. Был он сегодня
особенно благостен: большое, студенистое лицо чисто вымыто, жидкие волосы
расчесаны на пробор, длинные бакенбарды смазаны маслом.
С четверть часа Самсон Харитоныч, встав прямо
напротив Царских Врат, клал земные поклоны и широко крестился. Вышел батюшка со
свечой, помахал на Еропкина кадилом, забормотал: «Господи, Владыко живота
моего, очисти мя грешного…» А следом подкатился и староста с пустым блюдом.
Богомолец поднялся с колен, отряхнул суконные полы шубы и положил старосте три
сотенных – такой уж у Самсона Харитоныча был заведен обычай для
Крестопоклонного понедельника.
Вышел щедрый человек на площадь, а нищие уж
ждут. Руки тянут, блеют, толкаются. Но Кузьма чуть кнутом качнул, и сразу
толкотня закончилась. Выстроились убогие в две шеренги, будто солдаты на
смотру. Сплошь серая сермяга да рванье, только по левую руку, по самой середке
белеется что-то.
Самсон Харитоныч прищурил запухшие глазки,
видит: стоит среди нищих прекрасный собой отрок. Глаза у отрока большие,
лазоревые. Лицо тонкое, чистое. Золотые волосы острижены в кружок (ох, крику
было – ни в какую не соглашалась Мимочка локоны обрезать). Одет чудный юноша в
одну белоснежную рубаху – и ничего, не холодно ему (еще бы – под рубашкой
тонкая фуфайка из первосортной ангоры, да и нежный мимочкин бюст туго перетянут
теплой фланелькой). Порточки у него плисовые, лапти липовые, а онучи светлые,
незамаранные.
Раздавая копейки, Еропкин то и дело поглядывал
на диковинного нищего, а когда приблизился, протянул отроку не одну монетку, а
две. Приказал:
– На-ка вот, помолись за меня.
Золотоволосый денег не взял. Поднял ясные очи
к небу и говорит звонким голоском:
– Мало даешь, раб Божий. Малой ценой от
Матушки-Печальницы откупиться хочешь. – Глянул он Самсон Харитонычу прямо
в глаза, и почтенному человеку не по себе стало – до того строг и немигающ был
взгляд. – Вижу душу твою грешную. На сердце у тебя пятно кровавое, а в
нутре гниль. Почи-истить, почи-стить надо, – пропел блаженный. – А не
то изгниешь, изсмердишься. Болит брюхо-то, Самсон, почечник-то корчит? От грязи
это, почи-истить надо.
Еропкин так и замер. А еще бы ему не замереть!
Почки у него и в самом деле ни к черту, а на левой груди имеется большое
родимое пятно винного цвета. Сведения верные, от Егора Тишкина получены.
– Ты кто? – выдохнул его
превосходительство с испугом.
Отрок не ответил. Снова возвел к небу синие
очи, мелко зашевелил губами.
– Юродивый это, кормилец, –
услужливо подсказали Самсону Харитонычу с обеих сторон. – Первый день он
тут, батюшка. Невесть откуда взялся. Заговаривается. Звать его Паисием. Давеча
у него падучая приключилась, изо рта пена полезла, а дух – райский. Божий
человек.
– Ну на те рублевик, коли Божий человек.
Отмоли грехи мои тяжкие.
Еропкин достал из портмоне бумажку, но
блаженный снова не взял. Сказал голосом тихим, проникновенным:
– Не мне давай. Мне не надо, меня Матерь
Божья пропитает. Вот ему дай. – И показал на старика-нищего, известного
всему рынку безногого Зоську. – Его вчера твой холоп обидел. Дай убогому,
а я за тя Матушке помолюсь.
Зоська с готовностью подкатился на тележке,
протянул корявую, огромную лапищу. Еропкин брезгливо сунул в нее бумажку.
– Благослови тя Пресвятая
Богородица, – звенящим голосом провозгласил отрок, протянул к Еропкину
тонкую руку. Тут-то и случилось чудо, о котором еще долго вспоминали на Москве.
Невесть откуда на плечо юродивого слетел
громадный ворон. В толпе нищих так и ахнули. А когда разглядели, что на лапке у
черной птицы золотое кольцо, совсем стало тихо.
Еропкин стоял ни жив, ни мертв: толстые губы
трясутся, глаза выпучились. Поднял было руку перекреститься, да не донес.
Из глаз блаженного потекли слезы.
– Жалко мне тебя, Самсон, – сказал,
снимая с птичьей лапки кольцо и протягивая Еропкину. – Бери, твое это. Не
принимает твоего рублевика Богородица, отдаривается. А ворона послала, потому
что душа твоя черная.
Повернулся Божий человек и тихо побрел прочь.
– Стой! – крикнул Самсон Харитоныч,
растерянно глядя на сверкающее колечко. – Ты это, ты погоди! Кузьма! Бери
в сани его! С собой возьмем!
Чернобородый верзила догнал мальчишку, взял за
плечо.
– Поедем ко мне, слышь, как тебя,
Паисий! – позвал Еропкин. – Поживи у меня, отогрейся.
– Нельзя мне в чертоге каменном, –
строго ответил отрок, обернувшись. – Там душа слепнет. А ты, Самсон, вот
что. Завтра, как утреню отпоют, приходи к Иверской. Там буду. Мошну принеси с
червонцами золотыми, да чтоб полная была. Хочу за тебя снова Богородицу
просить.
И ушел, провожаемый взглядами. На плече
юродивого – черный ворон, поклевывает плечо да хрипло грыкает.
